Книга вторая
Мои родители карабахские, мать из Степанакерта, отец из Мартуни. Дедушка и бабушка – беженцы из Карса. Спасаясь от геноцида, они еще детьми оказались в Карабахе. Потом перебрались в Баку. Дед был каменщиком, строил дома, а бабушка работала в столовой. Когда началась Великая Отечественная война, его забрали на фронт, но через полгода он получил ранение в спину и вернулся инвалидом.
Они стали говорить о событиях начала века только после того, что с ними случилось в Баку. Дедушка совсем старенький был, под 90, его закрыли на балконе, а бабушку сильно побили. После этого она все время говорила: «Какие мы глупые, как можно было после того, что пережили в Карсе, попасть опять к ним?!» И вскоре умерла. Когда семья бежала из Турции, ей было лет 12–13. Рассказывала, как они с матерью прятались, когда уже почти никого не осталось, находили какие-то зерна, какую-то железку, разогревали, как в древние времена, растирали эти зерна и пекли хлеб. События второго этапа Геноцида вызвали в ней воспоминания о первом, хотя она никогда раньше об этом не рассказывала, потому что было слишком больно вспоминать.
Сама я русская, родилась в Баку. Девичья фамилия Синельникова. Мои родители родом из России. У нас все было на имя Синельниковой – квартира, машина, все. Потому и выжили.
Когда произошли события в Сумгаите, никто в Баку ничего не знал. Я вышел на работу, и меня остановила группа молодых азербайджанцев. Я тогда чисто говорил по-азербайджански. Они сказали, что им нужно в Сумгаит, обещали заплатить двойной-тройной тариф, если я повезу всех шестерых. Поехали. Я понятия не имел, зачем они туда едут... Доезжаем до круга за пределами Баку, там пост ГАИ был. Смотрю – военные, танки стоят, останавливают машины, всех проверяют. Меня тоже остановили, пассажиров высадили и говорят: «Ты что, дурак? С армянской фамилией везешь бандитов в Сумгаит? Там резня идет, погромы…» Так в первый раз мы услышали про все эти события. Я, конечно, тут же повернул обратно и приехал домой.
Я тогда работала заведующей библиотекой в газете «Бакинский рабочий» и у меня была подруга Таня Саакян, которая обычно стенографировала редакционную планерку в другой газете – “Вышка”. И вдруг в тот день она опоздала на работу. Нет ее и нет... Мы уже переживаем, что такое с Таней случилось? Спустя полчаса прибегает – с такими глазами, что мы все кинулись к ней. Таня села и начала рыдать. Сказала, что мы даже представить не можем, что происходит. Оказалось, что ее родственница из Сумгаита всю ночь бежала по берегу Каспия, добралась до Баку и рассказала о том, что творится в городе… Что людей режут прямо во дворах, кровь по улицам течет. Родные сначала не узнали ее: она была совершенно седая.
Таня тут же пошла к редактору. Я думаю, там уже были в курсе. Тогда редактором «Вышки» был Геннадий Григорьевич Глушков, очень порядочный человек. На второй день вызвали только заведующих отделами, информация не разглашалась. Потом наши журналисты – Эдик Мовсисян, Владимир Агаджанов, спортивный обозреватель Рачик Сароян решили ехать в Сумгаит. Жена Агаджанова Нина работала секретаршей редактора в «Армянском коммунисте» и поехала с ними. В Сумгаит в те дни никого не пропускали, но благодаря журналистским удостоверениям им удалось попасть в город. Когда спустя день ребята пришли на работу, я их тоже не сразу узнала… Они ничего не рассказывали, Рачик все время плакал, а Володя сказал, что уезжает из Баку. Спрашиваем, что он видел. Отвечает: «Я не могу рассказывать об этом, не могу…» Нина сказала, что видели они немного – выбитые стекла, кровь на улицах, обгоревшие дома. Трупов не видели, их очень быстро убирали. Мужчины пошли в больницу, им удалось поговорить с двумя очевидцами, которые рассказали им о творившихся в городе ужасах. Вова, муж Нины, после возвращения вообще перестал есть, а через неделю они собрались и уехали в Москву, где спустя месяц у Вовы случился инсульт. А ведь ему всего 36 лет было. Рачик Сароян тоже уехал. А Эдика Мовсисяна еще долго таскали по разным инстанциям.
Потом к нам должен был приехать кто-то из Политбюро, кажется, Яковлев. Утром всех предупредили, чтобы никаких там петиций, ничего, просто сидели и слушали его. А до планерки, рано утром, меня позвала к себе Таня Саакян. Закрыла дверь, сказала, что хочет мне что-то показать. Оказывается, три журналиста из газеты «Армянский коммунист» провели независимое расследование. Они поехали без разрешения в Сумгаит, опросили пострадавших, заходили в больницы – куда было возможно. Потом на десяти страницах напечатали письмо на имя Яковлева с тем, чтобы он передал в ЦК КПСС. Таня сама печатала это письмо.
Она дала мне его прочитать… Через две страницы мне стало плохо. В это время кто-то постучался в дверь, она все это спрятала, а я вышла. Могу рассказать о том, что удалось прочесть – два свидетельства. В одном говорилось о том, что ворвались в дом, на глазах у семьи отрезали голову отцу и заставляли детей ногами ее перебрасывать. Естественно, дети отказывались это делать, и их тут же убивали за это. Во втором свидетельстве говорилось, что на глазах родителей насиловали дочь. Они отворачивались – их били, насильно поворачивали головы. Еще там говорилось о двух изнасилованных девочках, с которыми они встретились в больнице, – у них были отрезаны обе груди. Это все, что я смогла прочесть. Я потом спросила Таню, почему она не сделала копии письма. Она сказала, что ребята запретили.
Началась планерка в зале нашей редакции. Были представители из газет «Вышка», «Армянский коммунист». Яковлев говорил об обстановке в республике, о том, что надо быть корректными, стараться писать сдержанно. Тут эти трое журналистов вышли и говорят: «Мы от имени и по поручению армян хотим передать вам вот эту петицию. Нам запретили, но мы молчать не будем, мы отдаем вам это письмо с просьбой передать его в ЦК КПСС». Через неделю все они были уволены. А Эдика Мовсисяна, который помогал им составлять письмо, долго еще преследовали.
После Сумгаита начался ад. Я себя чувствовала загнанной в угол мышью, был дикий страх из-за того, что случайно прочитала это письмо. Боялась за детей, запирала их дома. Правда, были азербайджанцы у меня на работе, которые подходили и извинялись за происшедшее. Например, Рафик Садрадинов, наполовину татарин, он жил в Сумгаите и лично прятал армянскую семью. Пришел утром в невменяемом состоянии. Я спрашиваю, что с тобой. Он говорит: «Мне стыдно, что я мусульманин. Я прятал двух армянских девочек, знаешь, что они мне сказали? «Мы хотим быть мышками и спрятаться в какую-нибудь щель, чтобы нас никто не нашел». Родителей убили, а девочек он спрятал. Но чувство вины было только в первые дни после Сумгаита, и то, конечно, не у всех. А потом началось…Стали распространяться слухи о поездах из Армении, якобы набитых людьми с обрезанными ушами, носами... И у нас начались проблемы, все ведь знали, что муж мой армянин.
Кстати, к нам заходили участковые и уточняли данные. В это время дома была моя свекровь с детьми. Я ей все время твердила, что ни в коем случае нельзя говорить, кто здесь живет.
Помню, милиционер постучался, я подумала, что пришел папа и открыла дверь. Он сразу зашел в дом и спросил бабулю: «Здесь армяне живут?» Бабушка внешне была явная армянка, но ответила, что нет, она только смотрит за детьми, а живут тут русские.
Этот участковый потом во второй раз приходил, и свекровь уже дверь не открыла. Снова спрашивал, кто здесь живет. Она ответила, что ее невестка, русская, и себя русской назвала, благо, у нее чистейший русский язык был. Он потребовал открыть дверь, она отказалась, сказала, что вышла из ванны. Он упорно пытался зайти, но она не открыла. Я категорически запретила ей это делать.
А потом начались мучения, потому что на нас стали показывать пальцами и кричать: «Эрмени!»
Я дома сидел, никуда не выходил, даже к окнам близко не подходил. Жена не разрешала. Не работал, конечно. Как-то вышел на работу, подъезжаю на своей машине к таксомоторному парку, тут выбежали двое ребят, азербайджанцы, с которыми мы вместе росли, хлеб делили. Они сели в машину и велели мне ехать обратно домой. По дороге рассказали, что в парке убили двух армян, одного забили насмерть, а второго избили и бросили в яму, где машины чинят. Они фактически спасли меня, и после этого я на работу не ходил.
Это был уже 1989 год. Мы жили в страхе. Мои друзья – евреи и даже азербайджанцы – предлагали переехать к ним. Я отказывалась, потому что у меня были русские родственники, и мы прятались у них. Правда, они сильно рисковали, ведь бандиты по домам ходили, искали армян. Брат мой был военный, майор, у него дома мы и прятались.
Мы с братом были как-то на 8-м километре, у маминого брата, там в основном русские жили. Как-то вместе с двумя девочками я вышла на балкон. И мы такое увидели... Напротив была остановка, подъехал автобус и оттуда выбежал старичок, маленький такой, весь в крови. А за ним толпа ринулась. Они его под колеса автобуса положили и кричат водителю, чтобы переехал. Водитель не смог. Окровавленный старик встал, перебежал дорогу и прыгнул во встречный автобус. Мы стали звонить в милицию, кричим, что здесь человека убивают. А они трубку бросили... Это было в первый раз, когда я видела такое.
В следующий раз я с работы за девочками заехала, а они опять кричат, мол, мама иди, посмотри, что творится. Там на улице женщину камнями забивали. Человек двадцать подростков с булыжниками. Она уже еле идет, а они ее добивают. Я детей отогнала от окна, звоню в милицию, начинаю рассказывать. А дежурный мне по-азербайджански говорит: «Не понимаю, что ты говоришь, говори по-азербайджански». Я ему сказала, что в «Бакрабочем» работаю, позвоню сейчас куда надо, и его уволят. Он спросил адрес и сказал, что, дескать, никого в отделении нет, как будут, пришлет.
Дети потом еще кое-что видели. Мы с Дианой пошли на железнодорожный вокзал купить билеты. Там сидел человек с разбитой головой. Видно, бутылкой били – рядом осколки стекла валялись. И никто к нему не подходил. Только тыкали пальцем и говорили: «Эрмени».
У них такой негласный уговор между собой был, что каждый должен убить одного или двоих армян. И друзья подшучивали надо мной, мол, интересно, на чью долю ты попадешь. От этой шутки кровь стыла в жилах...
Мы понимали, что в любой момент может что-то случиться. Дежурили у окон по ночам. Соседка у нас была русская, Ира, дай Бог ей здоровья. Я с ней договорилась, что, если кто-то к нам ворвется, я через балкон передам ей детей.
В начале 1989-го вроде бы все стихло. Но потом началось с новой силой. В сентябре я пошла в школу, чтобы узнать расписание детей. А там огромное объявление на русском языке висит о том, что, если хоть один армянский ребенок переступит порог этой школы, он отсюда не выйдет или его вынесут без головы. Это объявление я видела своими глазами… Школа N245. Все, это было последней каплей. Я побежала на работу. Билетов было уже не достать, в Баку царит паника, никуда не уедешь, в транспорт и такси страшно сесть. Кинулась к коллегам, говорю, ребята, помогите купить билеты, я должна вывезти детей. В итоге с одним нашим журналистом мы нашли какой-то чартерный рейс, и я их отправила. Сама осталась, потому что надо было решать вопросы с работой. До ноября доработала и рассчиталась. Все коллеги, которые раньше убеждали, что ситуация нормализуется и уезжать не стоит, теперь говорили, что лучше уехать. Евреи тоже уезжали.
У нас знакомый был, горский еврей. Он был водителем, занимался частным извозом. К нему подошли, спросили: «Армянин?». Он сказал, что нет. Велели показать паспорт, а там написано «Ульян Ульяев». Они же тупые, не поняли, что это имя. Решили, что раз оканчивается на -ян, значит армянин. И избили. У нас была родственница-армянка, муж еврей. Его тоже дико избили. Били арматурой, лицо превратилось в месиво. А в больницу боялись везти.
Жена его мне звонит, говорит, что делать, боюсь Давида везти в больницу. Могут и добить из-за того, что она армянка. Опять помогла моя редакция, отправили к ней корреспондента, и они вместе отвезли его в больницу. Там журналист показал удостоверение, и благодаря этому его начали лечить. У него была сломана переносица, чуть ли не выбиты глаза, и все только потому, что он муж армянки. Его звали Давид Рафаилов.
Мы приехали в Ереван. Нас хорошо встретили, предоставили жилье, но это были азербайджанские дома в деревне, прямо на границе с Азербайджаном, Ехегнадзорский район. Как они там жили – я не знаю, даже туалетов не было в этих домах. Деревня дикая, заброшенная, и мы с моим отцом начали в горах баранов пасти. Зарплату нам не платили, на неделю давали одного ягненка. В сельпо было яблочное повидло, консервы какие-то, и хлеб – кирпичик черный. Так и жили.
Стоял декабрь, село находилось высоко в горах. Одиннадцать километров до азербайджанской границы. Повсюду лежал снег. Тетя мужа работала на телефонной станции, она звонила нам в истерике, потому что азербайджанцы звонили и говорили, что как только снег спадет, они нас всех добьют. Это был ужас... Убежали из Баку и прибежали туда, где до азербайджанской границы 11 километров. Мы молились, чтобы снег не растаял. Никакой защиты не было – дверь на простой щеколде. Потом случился январь 1990-го в Баку… Я мужу сказала, что здесь больше жить не могу, нервы не выдерживают. А мы сразу после Сумгаита записались на интервью в американское посольство. И я ему говорю, что сейчас поток беженцев пойдет из Баку в посольство, езжай в Москву, вытащи нас отсюда.
Он уехал, а мы остались ждать. Его отец с ножом около двери спал, у бабули топор рядом лежал, детей спрятали… Дорога из этой деревни проходила через азербайджанские села, и мы не знали – доедет он или нет. Муж приехал в Ереван именно в то время, когда туда начали привозить пострадавших в январских событиях бакинских армян.
В основном это были старики – немощные, больные, многие на носилках. Я видел их сам, очень много было беженцев. Надо отдать должное Армении: им предоставляли бесплатные билеты на всю семью в любую часть Советского Союза, да еще и подъемные давали. По 50 рублей на человека, это немалые деньги были в то время. Я тоже получил на свою семью 250 рублей и бесплатный билет.
Привезли нас в Москву и говорят – выходите. А нам идти некуда. Там же и больные, и старые, и инвалиды были. И мы решили не выходить из самолета. Просидели трое суток, ждали кого-нибудь из правительства, чтобы понять, куда нам деваться. Мы требовали, чтобы нам предоставили какое-то жилье, потому что некуда было идти, мороз на улице… Через три дня приехал Байбаков*. Он выслушал нас и на четвертые сутки утром рано людей на автобусах развезли по пансионатам Подмосковья. Первое время кормили, потом отказались, сказали, что стариков будут кормить, а молодые могут поступить на работу.
А в это время мой 14-летний сын с дедом выходили охранять нас, всю ночь они стояли вместе с другими ополченцами, потому что угрозы из Азербайджана сыпались каждый день. И когда муж вернулся, мы еле-еле добрались до Еревана. Купили билеты на поезд и уехали в Москву. А оттуда уже в Америку.
В подмосковном пансионате с нами рядом жили супруги – муж в одном ботинке бежал из Баку, а жена уже при нас лишилась рассудка. В другом пансионате человек повесился. Это ведь все последствия… Я сама, наверное, лет десять спать не могла, мне все снилось, что я детей прячу, куда-то бегу, что должна что-то сделать, чтобы их спасти… Этот кошмар преследует меня до сих пор. Мы стараемся не вспоминать, но когда это возвращается, меня всю трясет. Я уверена, что это все было организованное преступление, четко спланированное и долго готовящееся. Ни минуты в этом не сомневаюсь.
Шарлотт, штат Северная Каролина, США.
10.04.2016 г.
* Советский государственный деятель, занимал ряд высоких постов в правительстве СССР.
Подготовлено при содействии Центра общественных связей и информации аппарата президента РА, Армения, Ереван
Сайт создан при содействии Общественой организации "Инициатива по предотвращению ксенофобии"
Copyright © KarabakhRecords 2010
Администрация готова рассмотреть любое предложение, связанное с размещением на сайте эксклюзивных материалов по данным событиям.
E-mail: [email protected]
