Сумгаитская трагедия в свидетельствах очевидцев

Книга первая

Опубликовано: Июнь 28, 2012

Составитель,
ответственный редактор – САМВЕЛ ШАХМУРАДЯН,
сотрудник Союза писателей Армении,член Союза журналистов СССР

Редакционная коллегия:
АЛЛА БАКУНЦ, младший научный сотрудник Института литературы Академии наук Армении; НАДЕЖДА КРЕМНЕВА, член Союза писателей СССР и Союза журналистов СССР; МЕЛИНЭ САРКИСЯН, научный сотрудник Центра научной информации по общественным наукам Академии наук Армении; АЛЕКСАНДР АСЛАНЯН, кандидат филологических наук, доцент Ереванского университета; НЕЛЬСОН АЛЕКСАНЯН, заведующий отделом журнала “Литературная Армения”

При цитировании ссылка на сборник обязательна
При перепечатке сборника или отдельных его глав просьба извещать ответственного редактора
Просьба не распространять сборник за плату
Сведения о Сумгаитской трагедии, отзывы на сборник присылать по адресу:
375019, Ереван, пр. Маршала Баграмяна, 3, Союз писателей Армении, Шахмурадяну С.С.

АРМЯНСКИЙ ФОНД КУЛЬТУРЫ
ЕРЕВАН 1989

СОДЕРЖАНИЕ

Акопян Виктория

АКОПЯН ВИКТОРИЯ ВАЗГЕНОВНА
Родилась в 1966 году
Проживала по адресу: Сумгаит,
3 микрорайон, ул.Мира, д.21/31, кв. 47
Работала оператором ЭВМ в Сумгаитском производственном объединении “Химпром”, была студенткой третьего курса факультета автоматики и вычислительной техники Бакинского политехнического института

Команду КВН нашего объединения наградили туристическими путевками. Мы играли в КВН, в общем-то неплохо играли, и объединение решило наградить нас. Путевки были в Пиркули; это высокогорная лыжная база недалеко от города Шемахи, ехать туда из Сумгаита часа четыре-пять.

Выехали мы 26 февраля, в автобусе было 25 человек, все – молодые ребята и девушки с нашего объединения. Из команды нас было 6 человек. Настроение у меня было нормальное, не хотелось думать о плохом. Это, несмотря на то, что с середины февраля, когда в Нагорном Карабахе начались волнения, в Сумгаите все время нагнеталась напряженность. На остановках, в очередях – везде говорили только о Карабахе и армянах. Азербайджанцы возмущались уже тем, что армяне Карабаха посмели поставить вопрос о воссоединении с Арменией. Как они посмели?! Они говорили, что есть азербайджанские деревни, которые живут хуже, чем Карабах. Получалось, что раз есть азербайджанцы, которые живут плохо, то армяне должны жить хуже них. Положение совсем обострилось, когда в Сумгаите появились так называемые беженцы. Это были азербайджанцы из Армении, в основном из Кафана, они ходили по городу и кричали, что армяне

будто бы убивают их, режут. Такие вещи рассказывали, что честно говоря, волосы дыбом становились. Я говорила, что не может быть такого, чтобы армяне так поступали, это представить себе невозможно… Вся наша жизнь резко изменилась. До этих дней мы чувствовали себя свободно, если азербайджанцы и оскорбляли нас, мы смело отвечали им, в ответ обзывали их чушками и турками. Ну, пристанет кто-нибудь на улице, мы говорили: “Ну-ка, чушка, катись отсюда”. Но в эти дни, честно говоря, я уже не рискнула бы так разговаривать с ними. Мы оказались под сильным давлением. У нас в объединении, например, работало немало армян – инженеров, рабочих, и вот если кто-то что-то говорил, его сразу обрывали: а, выступаешь? Езжай, мол, к себе в Армению, там и выступай. Ты никакого отношения к нам не имеешь. Вот так. И мы почувствовали себя чужими. Вот представьте поток электронов, а мы там вроде дырок. Мы очутились как бы в оболочке. Так вот бывает, когда общество не принимает человека, считая его лишним, посторонним. Вокруг нас сложилась атмосфера настоящей враждебности. Но кто мог подумать тогда, чем это закончится?!

Перед выездом за мной зашли наши ребята. Я уже была одета, готова. Одна из наших девушек, Ирада – она в нашем отделе работала, – говорит: “Ты не боишься ехать с нами?”. Я говорю: “Почему я должна бояться?”. “Ну, все-таки, – говорит, – события в Карабахе, все такое… А едут одни азербайджанцы”. “Ну и что, – говорю, – все это наши ребята, ничего не будет”. Мы поехали. Нормально доехали, устроились. А вечером, когда мы собрались вместе, принесли вино, лимонад, я сказала: “Ребята, если уж мы так дружим, что я не побоялась с вами поехать, то пусть никто никогда не попробует упрекнуть меня вот этими событиями в Карабахе или тем, что я армянка”. Ну, ребята взбунтовались, стали кричать: “Как ты можешь?! Мы же друзья!”. Я сказала: “Я вас предупреждаю, чтобы ничего такого не было”. В общем, мы прекрасно отдохнули. Угнетал только радиоприемник в номере, который постоянно был включен и постоянно говорил о Карабахе. А когда по телевидению выступил так называемый товарищ, заместитель Генерального прокурора товарищ Катусев, и сказал, что в Нагорном Карабахе убиты двое азербайджанцев, то все решили: ну, все, раз он сказал, “двое”, значит, там убили двести!

Путевки у нас были на три дня: поехали в пятницу, обратно возвращались в воскресенье, 28 февраля. Ничего особенного в дороге не было, если не считать того, что Ираде стало плохо, у нее повышенное давление. Остановились у поста ГАИ, там был дежурный врач, он сделал Ираде укол. И еще милиционер с этого поста сказал, что в Сумгаите не очень хорошее положение, потому что из-за Карабаха рабочие вышли на демонстрации. “Ну, – говорит, – мы утром получили сообщение, может, сейчас успокоились”. Доехали до Баку – ничего такого, все тихо, в поселке Ахмедлы тоже все спокойно. Проехали поселок Джейранбатан – это в десяти минутах езды от Сумгаита – опять все нормально. Наконец въехали в Сумгаит. Там, прямо у въезда, стоит очень большой стенд с портретом Ленина и написано: “Сумгаит – живое воплощение идей В.И.Ленина”. /Полная ирония! Правда, когда я летом по делам съездила туда, стенда уже не было/. Так вот, при въезде все было спокойно. Проехали трубопрокатный завод – тоже ничего.

Было семь часов вечера. Я успокоилась, и тут… Вот бывает, что коня на полном скаку останавливают и он взвивается на дыбы, — точно так же резко и неожиданно остановился наш автобус. Нас отбросило на спинки сидений. Мы чуть-чуть перепугались, но, в общем-то, не обратили на это особого внимания. Потом… потом услышали гул, страшный, сильный гул со всех сторон. Такое странное впечатление, будто мы очутились в лесу, в джунглях: вот шумит река, рычат тигры, трубят слоны, волки воют, обезьяны смеются… Все это смешалось, и ничего членораздельного, человеческого в этом шуме не было, и мы не сразу поняли, что это говорят и кричат люди. Я ничего не понимала, ничего. Я подумала, что там авария произошла или что-то еще. Отодвинула занавеску на окне. На улице темно, февраль месяц, очень темно, а вокруг автобуса – еще более темная людская масса, черная масса, чернее ночи. А на стеклах автобуса вспыхивают яркие красные отблески. Я присмотрелась – что-то горит, какой-то огромный факел, и от огня идет беловатый дым. Это были первые секунды, я ничего не понимала. Но вот стали ломать дверь и кричать: “Эрмени, эрмени!”- “Армяне, армяне!”. Все кричат в злобе: “Режьте, убивайте армян!”. И тут я все поняла. Я все поняла. Поняла, потому что много читала из истории Армении. События в Нагорном Карабахе, рассказы якобы очевидцев из Кафана, ненависть и злоба к армянам, которые были еще до этого, злые разговоры в последние дни в Сумгаите – все это вдруг нашло свои соответствия в нашей истории, все это отдельными звеньями, одно за другим соединилось в цепочку, и круг замкнулся. Я поняла, что все это против армян, что факел – это горящая машина, что эти люди, с которыми наша семья прожила в Сумгаите семнадцать лет и которым мы никогда ничего плохого не делали, вот эти самые люди могут сейчас просто-напросто убить меня только за то, что я армянка. Я очень-очень испугалась, я просто онемела. На меня нашло какое-то оцепенение, не могла уже двинуть ни рукой, ни ногой. Правда, все в автобусе испугались. Эти собравшиеся в огромную толпу азербайджанцы были в таком припадочном состоянии, что – я сейчас только понимаю – они любого, кто им бы не понравился, могли избить, убить даже и сказать, что он армянин.

Старшим нашей группы был секретарь комсомольской организации нашего объединения Эльшад Ахмедов, нормальный порядочный парень лет двадцати восьми. Как только автобус остановился, он встал с места и пошел к водителю выяснить, что происходит. Толпа кричит: “Откройте дверь!”. Эльшад сказал водителю: “Не открывай!”. Оттуда орут: “Есть у вас армяне?”. Водитель говорит: “Сейчас посмотрю”. Достал список и бормочет: “Есть, одна армянка есть”. Эльшад говорит: “Спрячь это, если ты скажешь, я не знаю, что с тобой сделаю!”. Водитель кричит им: “Нету, нету у меня армян”. Они не верят: “Открой, открой дверь!”. И тут же ломают дверь. А у шофера трясутся руки, не может даже на кнопку нажать, чтоб дверь открылась. И в это время автобус стал качаться. Представьте себе морскую качку, шторм, вот корабль, он качается, переваливается с боку на бок – точно такое же было с нами. Автобус попал в людское море, люди облепили автобус со всех сторон и хотят перевернуть его. Автобус качается, качается, нас бросает то в одну, то в другую сторону. Тут же стали какими-то ломами разбивать окна автобуса. Хорошо, что там очень плотно были натянуты занавески, и осколки посыпались наружу. Эльшад говорит водителю: “Открывай, а то перевернут вместе с нами”. Дверь открылась… или они сами ее выломали? Эльшад выскочил им навстречу: “Что хотите?”. Они орут: “У вас есть армяне, мы знаем!”. Он говорит: “Нету тут никаких армян!”. “Врешь! Мы знаем! – И один из них приставил к груди Элыпада нож… Покажи, не то убьем тебя”. Эльшад чуть не плачет: “Ребята, мужчины, я вам мужское слово даю – нет тут армян, поверьте мне. Я сам ненавижу этих армян, терпеть их не могу, я сам любого армянина убью… Отпустите нас”. Они говорят: “Если нет армян – выходите по одному, идите пешком, мы каждого проверим и отпустим”. Эльшад не соглашается: “Ну как мы выйдем? У нас тут вещи, сумки, палатки, потом, раз такое дело, мы не пройдем через город. Пропустите, ребята!”.

Все наши ребята думали, как бы спасти меня от них. Когда ломали дверь и кричали “режьте армян”, Дима, русский парень, вытащил нож, рванулся: “Я не отдам Вику! Не отдам!”. Дима Владимиров, в школе мы с ним в одном классе учились. Ребята тут же отобрали у него нож, усадили. “Слушай, – говорят, – никакой Вики тут нет, сиди спокойно, толку от тебя не будет, еще

хуже сделаешь”. А я была в каком-то трансе, не могу пошевелиться, сил нет никаких, не владею собой. Ребята стали трясти меня: “Вставай, ты не должна сидеть так, они поймут, что ты армянка”. Я была одета так, как азербайджанки обычно не одеваются; на мне были брюки, длинный свободный свитер. Кроме того, армянки вообще-то отличаются от азербайджанок лицом: у армянок черты лица мягче, сами азербайджанцы все время говорят об этом. И еще – у меня чуть седоватая прядь волос, а у азербайджанок ранней седины не бывает. Но все это еще ничего: стоило кому-нибудь заговорить со мной и все пропало бы, потому что, когда я говорю по-азербайджански, сразу чувствуется, что я армянка… Ну вот, наши мне говорят: “Не сиди, делай что-нибудь”. Запихнули куда-то мою сумку с паспортом, надели на меня шапку, мужскую дубленку. Гюль-ага, инженер с нашего объединения, говорит мне: “Если что – ты моя жена. Тебя зовут Севда. Ты – моя жена, не волнуйся, никто не посмеет тебя тронуть”.

И тут Эльшада отпихнули от двери и вошли в автобус. Их было трое. Ираде стало плохо, девочки окружили ее, пытались привести в чувство. Я стала бить Ираду по щекам. Честно говоря, очень сильно била, давала ей настоящие оплеухи, потому что от страха не помнила себя и не знала, что делать, чтобы как-то излить этот страх. А эти трое, как псы, вынюхивают все вокруг, пристально смотрят каждому в лицо. Я так ясно представила, что со мной может произойти, если они меня найдут, что подумала: “Господи, был бы у меня нож – больше я ничего не хочу – или пилюля какая-нибудь с ядом”. Чтобы я могла защитить свою честь. Лучше я сама себя убью, чем они будут издеваться, потом рвать меня на части или жечь заживо. Мне казалось, что они могут сжечь меня в горящей машине. А те трое медленно пробираются по проходу между сиденьями. Им было по 20-25 лет, один был в черной меховой шапке, другой с недельной щетиной, небольшими обвислыми черными усиками и черными глазами, а третий стоял сзади, я его не приметила. Они идут друг за другом, проход узкий, я наклонилась над Ирадой, бью ее по щекам, в один момент только приподняла голову, посмотрела на них снизу вверх и тут же опустила голову. Боже мой, была бы я мышью, я бы в щель какую-нибудь забилась от них!

Они придрались к одной из наших девушек, Аиде, жене Вагифа, капитана нашей команды КВН. У них был нюх: Аида – азербайджанка, но у нее мама армянка, сама она больше на армянку похожа. Вагиф кричит: “Она азербайджанка, она моя жена!”. А они: “Ну и что, она армянка, только за тебя замуж вышла”.

Наши стали шуметь, говорить, что она азербайджанка, и они оставили ее. Стали вещи бросать, опять лица разглядывать. Прицепились к другой девушке, Лейле. Правда, Лейла азербайджанка; она прекрасная, очень смелая девчонка, во всем мне помогала, пряталась потом вместе со мной. Ее уже поволокли к выходу, но она не растерялась, стала ругать их такими словами, таким матом, я в жизни такого мата не слыхала. Они поняли, что ошиблись, и отпустили ее: “Ну-у, раз ты так умеешь крыть…”. Лейла, когда была почти у двери, посмотрела в толпу и узнала одного из них. Он работал в нашем объединении. Потом она сообщила куда надо, и его солдаты из внутренних войск прямо в цеху во время работы забрали. Эта трое посмотрели на Ираду, которой все еще было плохо, и заявили: “Берите свои вещи и выходите из автобуса”. Наши говорят: “Ну, пропустите нас, поедем…”. Эльшад кричит: “Ну зачем вам этот разбитый автобус?! Куда мы, пойдем, как мы все это в руках понесем: Нас на каждом шагу останавливать будут…”. В это время из толпы кто-то крикнул: “Я их знаю, это наши ребята, там нет армян, пропустите”.

И они нас отпустили. Дверь автобуса не закрывалась. У шофера руки опять трясутся, не может ключ зажигания повернуть. Мы сами трясемся и все кричим: “Быстро заводи машину!”. Мы тронулись и выехали из толпы. Сколько потом я слышала рассказов и здесь, от бежавших сумгаитцев, и в самом Сумгаите – мне ни разу не рассказывали, чтобы вот так отпустили машину. Может быть, наш автобус – единственная машина, которая целой вырвалась из этого ада. Это был настоящий ад, хуже Дантова ада. А толпа была из дьяволов, чудовищ… как их еще называть?! У них человеческого облика не было, души человеческой не было. Даже речь их походила на звериное рычание. Звери благороднее их. Змея просто так человека не ужалит, а они просто так убивали людей, просто так!

Наши ребята решили, что безопаснее всего будет на предприятии. Мы поехали, поднялись в комитет комсомола. Эльшад тут же позвонил в горком комсомола: “Объясните, в конце концов, что происходит в городе?”, ему ответили, мол, плохая обстановка, на армян нападают, а что происходит – мы сами не знаем, нет у нас ясной картины. А заодно Эльшаду сказали, чтобы немедленно явился в горком. Он ушел, но до этого меня спрятали в одной из комнат комитета, там, где сейф, документы, — комната с железной решеткой на двери. Со мной остались Лейла, Ирада и двое парней. Правда, один из них, Исмаил, скоро ушел. “Я подвыпивший, – говорит, – если они заберутся сюда, я не сумею сдержать себя, начну ругаться и будет плохо. Меня тоже убьют”.

А у меня в мыслях – мама и сестры. Телефона у нас дома не было. Хочу позвонить тете и не могу вспомнить номер. Тетя Тамара, самый близкий нам человек в Сумгаите, каждый день по нескольку раз звонила ей, а сейчас не могу номер вспомнить. С трудом сосредоточилась, вспомнила номер. Тетя Тамара плачет: “Вика, мы уходим из дому, всех армян убивают, мы уходим…”. Я говорю: “Как мама, как Гана, Диана?”. “Мама,- говорит, – днем была у нас, они живы”. Господи, за полчаса все меняется, днем живы были, а сейчас?.. У меня мурашки по телу. Маму мою, двух моих сестер я любила безмерно, я их обожала, я не представляла жизни без них, я думала: “Господи, если я останусь жива, я не смогу без них прожить”.

Я попросила нескольких ребят сходить к нам домой, посмотреть, что с нашими. Подробно описала дом, подъезд, квартиру.

Я просила, умоляла их пойти туда, а они: “О чем речь! Мы пойдем, мы их спасем, мы выведем их оттуда”. Они пошли, вернулись и рассказали все. Кое-как подошли они к нашему дому, дом был окружен огромной, плотной толпой. Перед домом горели кучи вещей. Они спросили, что это. “Армянские вещи жгут, этих гяуров. Армян убивают”. Они видели, как на пятом этаже отбивается одна армянская семья. Обливали нападающих горячей водой, бросали в них тяжелые вещи. Это были наши соседи, дядя Ваня, тетя Нина, их сын и дочь. Я потом узнала их историю.

Они спрятали дочь и втроем защищались. Их трое, а подъезд весь полон этими зверями. У них последний этаж, они думали подняться на крышу и закрыть люк, но не успели. Их схватили. Как их мучили!.. Мне потом мама рассказывала…

Мои товарищи протиснулись еще ближе и увидели, что в нашей квартире идет погром, вещи летят с балкона, а внизу их сжигают. “Мы, – сказали, – ничего не могли сделать, невозможно… Мы бы сами оттуда не вышли…”. Когда все это рассказывали, я головой об стенку билась, думала, что мамы и сестер больше нет на свете. Я была бы самым счастливым человеком в мире, если бы кто-нибудь сказал мне правду, сказал, что все втроем они живы-здоровы, только квартира наша разгромлена. В августе, когда мы с мамой поехали за документами в Сумгаит, она показала мне на асфальте в нашем дворе большое черное пятно и сказала: “Вот смотри, запомни, здесь сожгли наши вещи. – Потом добавила: – Вместе с вещами сгорело и все доброе”. В самом деле, в этом огне не вещи наши сожгли, а семнадцать лет жизни с ними, сожгли все хорошее, что мы о них думали, мои детские годы, мою учебу в школе – все сожгли.

Сейчас я вспоминать даже не хочу, как тяжело мне было в ту ночь в комитете комсомола. Я почти не надеялась, что мама, Гана и Дианка живы. Правда, Ирада и Лейла пытались меня успокоить, говорили, что еще ничего не известно, может, они спрятались у кого-нибудь. Ребята тоже всю ночь звонили, чтобы мы не боялись. А утром они пришли и сказали, что лучше будет, если я спрячусь в другом месте: слишком многие уже знают обо мне. Гюль-ага, о котором я уже говорила, инженер, взял меня под руку и вывел из объединения. В городе были войска, наше объединение “Химпром” тоже было оцеплено. Сели с Гюль-агой в микроавтобус. Пассажиры только и говорят о том, что армян режут, убивают. А один парень говорит: “Как можно такие вещи делать?!”. Ему говорят: “Убивали же наших в Кафа не”. А он: “Мужчины убивали, не женщины же, почему же мы женщин и детей убиваем?!”. Гюль-ага к себе домой вез меня. Он хитрый такой: всем сказал, будто в общежитие меня отвезет, даже нашим ребятам, уже и им не хотел доверять. Он получил новую квартиру, только отремонтировал и обставил ее, никто там еще не жил. Он говорит: “Я пришлю к тебе Инну”. Инна – это русская девушка, она окончила в Одессе институт, к нам в объединение попала по распределению. Как только Гюль-ага ушел, я пошла на кухню, нашла там ножик. Он был не очень длинный, но острый. Пошла и села у двери балкона. Думала, что, если меня найдут, я или выброшусь с балкона, или ножом себя… Ножом, может быть, и не рискнула бы, испугалась, но с балкона точно бы выкинулась. Сидела-сидела и заснула. Пришли Гюль-ага с Инной, я проснулась, вижу – Инна плачет: “Господи, до чего дожили… с ножом сидишь…”. В общем, она осталась ночевать со мной. Прихватила с собой поесть и бутылку шампанского. “Давай напьемся, – говорит, – у меня сил нет видеть это все”. Я сказала, что сейчас и капельки не выпью. Она одна выпила это шампанское, напилась, сидит и плачет. В это время по улице проехал бронетранспортер с громкоговорителем: объявляют, что в городе введен комендантский час. Объявляли на русском, азербайджанском и армянском языках: при нарушении комендантского часа будет применяться огнестрельное оружие, Думаю, господи, до чего мы докатились. И знаете, в чем ирония? На стене этого дома, в одиннадцатом микрорайоне, где я пряталась, по всей стене двенадцатиэтажного здания мозаикой был выложен огромнейший портрет нашего дорогого Владимира Ильича. Во весь рост. С протянутой рукой. Хотя Ленин и предупреждал, что к национальному вопросу нужно относиться очень серьезно, мы только и делали, что гордились, что у нас многонациональное государство, но для того, чтобы оно стало интернациональным, ничего не делали. Я включаю телевизор и плачу: тут людей режут, я не знаю, что с мамой, Гаянэ, Дианкой, живые они, не живые, а бакинское телевидение концерты, мультпрограммы показывает. А нас тут режут, убивают!

О чем еще рассказать?.. В общем, Эльшад нашел мою маму и сестер в горкоме, живых и невредимых. Гюль-ага с Инной поехали, позвонили оттуда. У нас пароль был: четыре звонка – отбой, снова четыре звонка – отбой, и только после этого я поднимала трубку. Позвонили они из горкома: “Сейчас с мамой будешь говорить”. Боже мой, я уже не могу, я не верю!.. Голос у мамы совсем другой стал, она кричит, плачет. “Викуленька, это я!.. Викуленька!.. Вот тут Диана…”. Как она сказала “Диана”, я тут же рыдать стала, задыхаюсь, а телефонистка говорит: “Девушка, положите трубку, я вас очень прошу”. Я тут же положила трубку. Все телефоны прослушивались.

Мама потребовала у Гюль-аги: “Приведите сюда Вику!”. Он стал говорить, мол, у вас очень плохие условия, на полу спите, а у нее целая квартира… Мама отрезала: “Сейчас же приведите!”. И меня отвезли в горком. Три раза прошли паспортный контроль, вошли в здание, а у меня ноги подкашиваются, не могу идти. Страшно как-то стало. Неужели я сейчас их увижу?! Вот Гана часто говорит мне: “Я все видела”. Говорю: Гана, все время возле тебя были мама и Диана, ты хоть знала, что кто-то у тебя есть. А я столько времени думала, что одна на свете осталась..Я же смерть вашу пережила”. Не дай бог другим пережить такое.

Значит, я поднимаюсь по лестнице, у меня ноги подкашиваются. И вижу – мама. Вся какая-то другая, в морщинах, на голове платок, Дианка рядом в летнем сарафанчике, в носочках… Мне так плохо стало, я просто-напросто свалилась на пол. Очнулась – мама держит мою голову в руках, я вся мокрая от воды, а вокруг женщины собрались и плачут.

5 октября 1988 г., Ереван