Сумгаитская трагедия в свидетельствах очевидцев

Книга первая

Опубликовано: Июнь 28, 2012

Составитель,
ответственный редактор – САМВЕЛ ШАХМУРАДЯН,
сотрудник Союза писателей Армении,член Союза журналистов СССР

Редакционная коллегия:
АЛЛА БАКУНЦ, младший научный сотрудник Института литературы Академии наук Армении; НАДЕЖДА КРЕМНЕВА, член Союза писателей СССР и Союза журналистов СССР; МЕЛИНЭ САРКИСЯН, научный сотрудник Центра научной информации по общественным наукам Академии наук Армении; АЛЕКСАНДР АСЛАНЯН, кандидат филологических наук, доцент Ереванского университета; НЕЛЬСОН АЛЕКСАНЯН, заведующий отделом журнала “Литературная Армения”

При цитировании ссылка на сборник обязательна
При перепечатке сборника или отдельных его глав просьба извещать ответственного редактора
Просьба не распространять сборник за плату
Сведения о Сумгаитской трагедии, отзывы на сборник присылать по адресу:
375019, Ереван, пр. Маршала Баграмяна, 3, Союз писателей Армении, Шахмурадяну С.С.

АРМЯНСКИЙ ФОНД КУЛЬТУРЫ
ЕРЕВАН 1989

СОДЕРЖАНИЕ

Лариса М. Г.

Лариса М.Г.
Родилась в 1959 году
Проживала по адресу: Сумгаит,
3 микрорайон, д. 17/33 б, кв. 15
Работала учительницей начальных классов в Сумгаитской средней школе № 10. Была секретарем комсомольской организации школы № 10, членом бюро Сумгаитского горкома комсомола

Я думаю о том, какой ценой оплатили Сумгаитские армяне свое право жить сейчас в Армении. Мы заплатили за это человеческими жертвами и искалеченными судьбами – слишком большая цена! Теперь, после сумгаитской трагедии, мы, ее жертвы, всю свою жизнь делим на “до” и “после”. Так и говорим: это было до войны. Как люди, которые прошли Великую Отечественную войну и считали это целой эпохой, судьбой. Сколько бы ни прошло лет, сколько бы мы ни жили, это никогда не забудется. Даже наоборот, какие-то моменты высвечиваются глубже: все, что в гневе, в горе мы видели другими глазами, теперь… Говорят, большое видится на расстоянии, и эти нечеловеческие события теперь видятся еще острее… еще больнее мы ощутили потери и все, что с нами произошло.

1988 год – високосный. Каждый ждет его со страхом и хочет, чтоб он скорее прошел. Но мы никогда не думали, что этот високосный год будет таким черным для каждого сумгаитского армянина: и того, кто никого не потерял, и того, кто потерял.

Этот предпоследний день зимы начался для нашей семьи обыденно, хотя в воздухе уже пахло опасностью. Но мы не думали, что эта опасность близка и возможна, и не предприняли никаких мер для спасения. Хотя бы, как говорят мои родители, хотя бы для спасения детей. Сами они прожили немного, 52 и 53 года. В тот момент они считали, что свое уже прожили, и делали все ради нашего спасения.

28 февраля, где-то около 5 часов дня, в нашей квартире началась трагедия. Я называю это трагедией, повторяю: это была трагедия, хотя в нашей семье все остались живы. Когда я вспоминаю, как выламывали нашу дверь, у меня тут же по телу пробегают мурашки, даже сейчас, когда я нахожусь среди армян, среди людей, которые желают мне только добра, у меня такое чувство, будто все начинается сначала. Вспоминаю, как вломилась эта толпа в нашу квартиру… В это время мои родители находились в коридоре. Отец с топором в руках закрыл дверь сразу на два замка. У нас дверь вообще редко закрывается, потому что очень часто заходят друзья, соседи, все нас знают как очень гостеприимную семью, не бывало такого, чтобы мы различали, кто к нам пришел – азербайджанец, еврей или русский. У нас были друзья многих национальностей, даже туркменка.

Родители были в коридоре, у отца был топор. Я помню, он сказал матери: “Беги на кухню за ножом”. А мать – она была отрешенная, бледная такая, словно решилась свою жизнь продать подороже. Честно говоря, я этого от нее не ожидала, она и уколов боится, и темноты. У нас была подруга в тот день, русская девочка Люда, и мама сказала: “Что бы ни случилось, что бы с нами ни делали, вы из спальни не выходите.
Мы скажем, что в квартире только мы”.

Мы зашли в спальню. Нас было четверо. Марина и эта русская девочка полезли под кровать, мы их накрыли ковром, ящиками с посудой, а с Кариной стоим и смотрим друг на друга. Где-то у меня пробежала мысль, что, может быть, мы в последний раз видим друг друга. Вообще я очень эмоциональная и сразу же выражаю свои чувства. Мне захотелось ее обнять, поцеловать, как будто это последняя секунда. А Карина, может быть, тоже это подумала, но она очень сдержанная. Мы ничего друг другу не успели сказать, потому что тут же услышали, как вскрикнула мама. Было так шумно от топота ног, от криков, от возбужденных голосов. Что там делалось, я не могла понять, потому что дверь в спальню была прикрыта. Но когда мама вскрикнула во второй раз, Карина выбежала из спальни.

Я – вслед за ней, хотела ее удержать, но когда она открыла дверь и выбежала в коридор, нас сразу увидели. Единственное, что я успела – закрыть за собой дверь, чтоб спасти хотя бы Марину и ее подружку. Эти кричали, у них у всех блестели глаза, какие-то красные, будто от бессонницы. В первый момент ворвалось человек сорок, а потом я уже стояла спиной к двери и не видела. Они заходили еще в коридор, на кухню, оттащили отца в другую комнату. Он ни слова не вымолвил, только поднял топор, чтоб ударить, но мама у него топор сзади перехватила и сказала: “Скажи им, чтоб не трогали детей. Скажи, пусть делают с нами, что хотят, только не трогают детей”. Она сказала это отцу по-армянски.

Среди тех, кто ворвался, были азербайджанцы из Армении, они прекрасно знали армянский язык. Местные азербайджанцы армянского языка почти не знают, им не приходится говорить на нем. И по-армянски же один из них ответил: “И вас, и ваших детей… с вами и с вашими детьми мы сделаем то же, что делали в Кафане ваши армяне. Они убивали наших жен, наших девочек, наших матерей, они отрезали им груди, они сжигали наши дома…- И так далее, и так далее. – И мы пришли, чтобы сделать с вами то же самое”. В течение этого времени одни уже крушили дом, а другие орали на нас. Это были в основном молодые люди, до 30 лет. Пожилых среди них вначале не было. И лица у всех были незнакомые. Все-таки Сумгаит город небольшой, и мы многих знаем в лицо, особенно я, учительница.
Отца, значит, утащили в другую комнату. Ему скрутили руки и отвели туда, даже не отвели – оттащили, потому что он уже не мог идти. Дверь в ту комнату они прикрыли. Мы не видели, что творилось с отцом, что они с ним делали. Потом один молодой человек, лет 26, начал срывать с мамы сарафан, и мама ему крикнула на азербайджанском: “Я тебе в матери гожусь! Что ты делаешь?!”. Он ее ударил. Сейчас он задержан, мама его опознала. Надеюсь, он будет осужден.
Потом они взялись за Карину, которая в это время как комсомольский вожак разговаривала с ними, как будто хотела увести их, как говорится, на другую тропу, давила на их сознание. Говорила, что они поступают неправильно, что нельзя так делать. Она им говорила: давайте разберемся, без эмоций, чего вы хотите, кто вы такие, зачем вы сюда пришли, что мы вам плохого сделали. Кто-то пытался объяснить, кто они такие и зачем пришли в наш дом, но потом те, что шли сзади – а они все шли и шли,- сказали: “Что с ними разговаривать? Надо их убивать. Мы пришли убивать”.

Карину толкнули, ударили, она упала. Ее били, но она не кричала. Даже когда с нее срывали одежду, она все твердила: “Что мы вам сделали? Что мы вам сделали?”. И даже потом, когда она пришла в себя, она говорила: “Мам, что мы им сделали? За что они с нами так поступили?”.

Эта группа была подготовлена, потому что я заметила, что одни только били мебель, другие только занимались нами. Я помню, что, когда меня били, когда с меня срывали одежду, я не чувствовала ни боли, ни стыда, потому что в тот момент все мое внимание было приковано к Карине. Я только смотрела, сколько раз ее бьют и как ей сильно больно, и что они с ней делают. Поэтому я не чувствовала боли. Потом, когда Карину унесли, они ее зверски избили… Вообще удивительно, как она не только выжила, а еще осталась в своем уме… Она очень красивая, и они делали все, чтобы эту красоту уничтожить. Били ее в основном по лицу: ногами, кулаками – чем попало.

Я, мама и Карина были в одной комнате. И опять я не чувствовала боли, не чувствовала, сколько меня бьют, что со мной делают. Потом один из подонков сказал, что в квартире мало места. Они и кровати сломали, и письменный стол, все задвинули по углам, лишь бы в квартире было больше места.
И кто-то предложил: “Давайте ее вынесем на улицу”.

Это был праздник зверей. Они в этот день делали то, что делали бы каждый день, если бы не страх перед властями. Это было их настоящее лицо. В тот момент я подумала, что на самом деле эти вот люди всю жизнь так бы и поступали, если бы не страх, что им за это попадет.

Когда Карину унесли, когда маму избили – у нее все лицо было залито кровью, – тогда только я почувствовала боль. Я несколько раз от боли теряла сознание, но каждую секунду, когда открывала глаза, я как бы их фотографировала. Я вообще по натуре, как мне кажется, человек добрый, но и мстительный, особенно если мне причинили зло незаслуженно. Я надолго запоминаю, если мне специально сделают больно. И вот каждый раз, когда я приходила в себя, когда я видела над собой еще одного зверя, – я их запоминала и запомнила на всю жизнь, хотя мне говорят: забудь, забудь, потому что тебе надо жить.

В какой-то момент, помню, меня поставили на ноги, что- то сказали мне, и я, несмотря на то, что у меня все болело, я была страшно избита, – я нашла в себе силы воспрепятствовать этим пыткам. Я поняла, что надо что-то делать, сопротивляться или пусть убьют меня и наступит конец моим страданиям. Я оттолкнула одного из них, бугай такой был, я его тоже помню, он тоже задержан. Все как будто ждали этого, схватили меня и понесли на балкон. У меня были длинные волосы, я вся была облеплена ими. Одна створка веранды на балконе была открыта, и я поняла, что меня собираются выбрасывать, потому что они меня подняли на руки, я была уже в воздухе. Я как в последний раз вздохнула глубоко-глубоко, закрыла глаза и как-то внутренне съежилась, мне вдруг стало холодно, будто сердце в пятки ушло. И вдруг почувствовала, что лечу. Я не поняла, на самом ли деле я летела или представила это. Когда пришла в себя, чувствую, что вот сейчас должна разбиться об землю. А когда этого не произошло, открыла глаза и поняла, что лежу на полу. И от того, что я не кричала, не просила ни о чем, они еще больше озверели, как волки. Они стали меня топтать ногами. Туфлями на каблуках, с железными подковами, как будто специально подбитыми. Вот тогда я потеряла сознание.

Несколько раз я приходила в себя и каждую минуту ждала смерти, звала, умоляла смерть. Люди просят здоровья, жизни, счастья, но в тот момент я в этом уже не нуждалась. Я была уверена, что из наших никто не остался жив, а о Марине я даже забыла; а раз никого не осталось, дальше жить не стоит.

Был момент, когда мне стало особенно больно, прямо нечеловеческую боль я переносила, и поняла, что меня еще долго будут мучить, потому что я оказалась такой живучей. И стала душить себя. Когда начала хрипеть, они поняли, что я своей смертью покончу со всеми их удовольствиями, и отняли мои руки от горла.

Того человека, который особенно больно оскорбил меня, я запомнила очень хорошо, потому что в этой компании он был самым старшим по возрасту, ему лет 48 было на вид. Я знаю, что у него четверо детей, что он себя считает любящим отцом и человеком, который никогда такое не сделал бы, – что-то, видите ли, на него нашло в тот момент, он даже во время следствия чуть ли не “дочкой” меня называл, просил прощения, хотя, конечно, знал, что я никогда не прощу. Я такого никогда не прощу. Я никогда своим поведением, своими разговорами, своими поступками, никогда никого не обижала, я всегда ставила себя на место другого человека, а тут за несколько часов меня растоптали. Я этого не забуду.

В тот момент я хотела покончить с собой, потому что мне нечего было терять, потому что меня никто не мог защитить. Отец, который пытался что-то сделать один против этой толпы зверей, ничего уже не мог и не сможет – я это знала. Я даже была уверена, что его уже нет в живых.

А Иру Мелкумян, мою знакомую – я ее знала, бывала в их семье несколько раз, – пытался спасти, убив ее, ее же брат. Он кинул в нее топор, чтобы убить ее и положить конец ее страданиям. Когда Иру раздели и понесли в другую комнату, брат понял, что ее ждет. Я не знаю, кто это был – Эдик или Игорь. Оба они находились в той комнате, откуда кинули топор. Но топор попал в одного из тех, кто нес ее, и поэтому они ее убили еще более мученической смертью, самой мученической, может быть, смертью из всех, что были в те дни в Сумгаите. Обо всем этом я узнала от соседа семьи Мелкумянов по площадке. Этого соседа зовут Махаддин. Он нашу семью немножко знает, приехал узнать, как мы устроились на новой квартире в Баку, как мы себя чувствуем, в чем нуждаемся. Он неплохой человек. Он сказал: “Вы еще должны бога славить, что все остались живыми. А у меня на глазах творилось такое, что я, мужчина, который столько смертей повидал, уже жизнь прожил, я, – говорит, – в тот день чуть не сошел с ума. Я такого никогда не видел и уже, думаю, никогда не увижу”.

Дверь его квартиры была открыта, и он видел все это. Топор кинул кто-то из братьев, потому что отца и мать из квартиры уже вывели. Остались Ира, Игорь и Эдик. Он видел, как обнаженную Иру несли на руках человек 6-7 в другую комнату. Он рассказывал, говорил, что этого никогда не забудет. Он слышал, как братья кричали, но что-то нечленораздельное, от боли, от злобы, от того, что они были бессильны что-то сделать. Но все-таки что-то попытались сделать. Тот, в кого попал топор, остался жив.

После, когда мне не удалось покончить с собой, я увидела, что из спальни выводят Марину и Люду. Я была в таком состоянии, что забыла имя своей сестры. Я хотела крикнуть ей – “Марина!”, но не смогла. Смотрела на нее, понимала, что это знакомое, родное лицо, а как зовут и вообще кто она такая – никак не могла вспомнить. И этим я ее спасла, потому что, когда ее вывели, она, оказывается, сказала, что сюда в гости пришла, что и она, и Люда здесь случайно, что они не армяне: Люда русская, это по ней сразу видно, Марина же прекрасно говорит по-азербайджански и сказала, что она азербайджанка. А ведь я могла тогда все испортить, погубить ее. Я счастлива, что хоть Марина из этой истории вышла физически здоровой… хотя морально убитой…
В какой-то момент я пришла в себя и увидела среди этой толпы Игоря, Агаева Игоря, моего знакомого. Он живет в соседнем доме. Вот его я почему-то по имени вспомнила, может быть, я почувствовала в нем мою защиту. Я ему крикнула по-русски: “Игорь, помоги!”. Но он отвернулся и ушел в спальню. Как раз в тот момент из спальни выводили Марину и Люду. Он их вывел, сказал, что знает их, что Марина в самом деле азербайджанка, и повел их к соседям.

А в меня в тот момент прокралось чувство, что, может быть, Игорь навел их на нашу квартиру, что-то такое, потому что если он мне друг, то должен был меня спасти.

Потом, когда меня сильно ударили – у нас есть ваза индийская, металлическая, меня ударили по спине и я потеряла сознание, – меня вторично отнесли на балкон, чтобы выкинуть из окна. Уже были уверены, что я мертва, потому что я никак не реагировала на их новые побои. Кто-то сказал: “Она уже мертвая, давай ее выкинем”. Когда меня принесли на балкон во второй раз, когда я во второй раз должна была умереть, я услышала, как по-азербайджански кто-то сказал: “Не убивайте ее, я ее знаю, она учительница”. Этот голос и сейчас стоит у меня в ушах, но чей он – до сих пор не могу вспомнить. Не Игоря, потому что он по-азербайджански говорит с акцентом: у него мать русская и у них в семье говорят по-русски. Он по-азербайджански говорит хуже нашей Марины. Я помню, что когда меня принесли и бросили на кровать, он подошел ко мне, этот вот человек, и я, открыв глаза, увидела его и узнала, но тут же отключилась. Я была настолько избита, что не было сил для того, чтобы его запомнить. Помню только, что этот человек был в годах, занимает высокий пост. Больше ничего о нем вспомнить, к сожалению, не могу.

Что сказать об Игоре? В общем, ко мне он относился неплохо. Я слышала о нем немало, что он не очень-то хороший, иногда выпивает. Как-то он мне, хвастаясь, сказал, что служил в Афганистане. Видимо, знает, что обычно девушки ценят в мужчине храбрость. Особенно если он был в Афганистане, был ранен, то это процентов на восемьдесят говорит о том, что к этому человеку будут относиться с большой симпатией, с уважением. Может быть, поэтому он сказал, что служил в Афганистане. Потом я узнала, что он служил в Уфе, и ранен был, конечно, не в Афганистане. Все это я узнала после.

Среди тех, кто был в нашей квартире, Карина моя видела и секретаря парторганизации. Фамилии его я не помню, зовут его Наджаф, азербайджанец, родом из Армении. Потом она в себе разуверилась, не была уверена на сто процентов в его вине, ей жалко было подвергать его опасности. Она говорила: “Он был”, потом, немного спустя: “Может быть, меня так били, что я уже путаю его с кем-то. Да нет, вроде бы он”. Я уверена, что это был он, потому что когда он пришел к нам в первый раз, то говорил одно, потом – совсем другое. Его следователи еще не вызывали. Он приехал к нам в пансионат “Химик”, где мы тогда жили, привез продукты, цветы, это было перед 8 марта, чуть ли не плакал-страдал. Не знаю, наиграно это было или нет, но потом, когда мы уже следователю сообщили и его вызвали в прокуратуру, он сказал, что был в Баку, его в Сумгаите не было. Вот то, что он меняет свои показания, наводит меня на мысль, что Карина права, что он на самом деле был в нашей квартире. Я не знаю, как к нему сейчас относятся следователи. Как-то поинтересовалась, мне говорят, что у него есть алиби и что у нас он не был. Разве он не мог поехать в Баку, договориться насчет алиби? Я не отвергаю такую возможность.

Вернусь снова в нашу квартиру. Мама пришла в себя. Она, можно сказать, откупила нас золотом, которое ей подарил отец, когда они поженились: обручальное кольцо, часы золотые. Этим она откупила свою жизнь и своего мужа. Отдала золото 14-летнему мальчику. Вадим Воробьев. Русский мальчик, прекрасно говорит по-азербайджански, сирота, воспитывается своим дедом, живет в Сумгаите на улице Низами. Учится в спецшколе, то есть в школе для умственно отсталых детей. Но, я скажу – все-таки я учительница и через несколько минут общения уже могу составить мнение, – этот мальчик вовсе не умственно отсталый. Здоровый, мыслит прекрасно, анализирует – милиционеру позавидовать. И очень хитрый. После этого случая он пошел домой и вырвал из альбома все свои фотографии.

Он избивал маму и требовал золота, говорил: “Тетя, если вы отдадите все золото и деньги в вашей квартире, то мы оставим вас живой”. И мама сказала, где находится это золото.

Он принес и открыл сумку, вытряхнул содержимое, и все, кто был в квартире, накинулись, стали друг друга сбивать с ног, драться – как они не убили друг друга в тот момент, я удивляюсь, – и отнимать друг у друга золото.

Мама не растерялась. Избитая – у нее лицо было синее от ударов, глаза залиты кровью, – она побежала в другую комнату. Отец лежал, связанный, в кресле, кляп во рту, на лице подушка, а на подушке – сломанный стол. Мама схватила отца, а он не может идти, он тоже, как я, был на пути к смерти, на тот свет. Ничего не соображал, не видел, весь был синий. Мама изо рта его кляп вырвала, какая-то тряпка была, кажется, накидка на кресло.

Бандиты в это время все еще были в квартире, даже в той комнате, из которой мама отца вытаскивала, выводила, выносила. В той комнате у нас стояли два кресла, журнальный столик, диван, телевизор и стенка. Вот у этой стенки стояли три человека и за пазуху, в брюки, куда только было возможно, прятали рюмки, чашки от кофейного сервиза – мама это видела краем глаза. “Я, – говорит, – боялась повернуться, я только схватила отца и потащила его, но у порога не удержала, он упал, я опять его подхватила и поволокла по лестнице вниз к соседям”. Одного из преступников, который на маму посмотрел вполглаза, вполоборота, мама запомнила. Она говорит: “Я поняла, что сейчас от этого человека смерть свою получу. Я, – говорит, – ему в глаза посмотрела, а он со страху отвернулся и стал воровать дальше”. Потом и этого негодяя поймали. Мать тем временем схватила отца и ушла.

Я осталась одна. Марину уже увел Игорь, мамы с отцом не было, Карина уже была на улице, я не знала, что с ней делают. Осталась я одна, и в тот момент… стала совсем другой, понимаете? Хотя я знала, что ни мать, ни отец в другой комнате, ни Марина с Людой под кроватью не смогут меня спасти, но все равно еще как-то держалась. Что-то отвечала, кого-то укусила, помню, кого-то исцарапала. Но когда я осталась одна, то поняла, что то, что я наблюдала за людьми, которые били Карину, за людьми, которые меня били, – это все было не нужно, что сейчас умру и все это умрет вместе со мной.
В какой-то момент я воспряла духом, когда увидела молодого человека из соседнего дома. Я не знала его по имени, но мы даже здоровались, встречаясь, знали, что мы из одного микрорайона. И когда я его увидела, то сказала: “Сосед, это ты?”. Этим я подвергла себя большей опасности. Он понял, что если я останусь жива, то запомню его. И тогда он схватил топор. Тот самый топор, который отняли у отца. Я машинально упала на колени и подняла руки, чтобы удар топора пришелся по ним, хотя в тот момент было лучше, если бы он меня ударил топором по голове и избавил от мучений. Когда он вот-вот должен был замахнуться, кто-то вошел в комнату. Этот кто-то возымел на всех такое впечатление, что топор моего соседа завис в воздухе. Все встали перед ним навытяжку, как солдаты перед генералом. Все ждали его слова: разрешит он продолжать зверства или нет. Он сказал: “Хватит, идем в третий подъезд”. А в третьем подъезде они убили дядю Шурика, Александра Гамбаряна. Это еще раз подтверждает, что они готовились к этому заранее.

Почти все ушли с ним, подбирая на ходу то подушку, то одеяло, кому что нужно, что под руку попало, вплоть до стоптанных тапочек или одного сапога, другой уже кто-то унес.

В квартире осталось четыре человека, солдаты, которые не послушались своего генерала. Они пришли недавно, потому что другие лица мне уже примелькались за эти 2-3 часа, а этих троих я еще не видела. Один из них – Кулиев /потом я его опознала/, уроженец Сисианского района Армении, азербайджанец, год назад переехал в Азербайджан. Он по-армянски мне сказал: “Сестричка, не бойся, я выгоню этих троих азербайджанцев”. Он так и сказал: “азербайджанцев”, как будто сам он не азербайджанец, а другой национальности, с такой ненавистью он сказал: “Сейчас я их выгоню, а ты одевайся, найди молоток и гвозди и забей изнутри дверь, потому что они из сороковой квартиры еще вернутся”. Вот тогда я узнала, что они пошли в сороковую квартиру. До этого человек в лайковом плаще, тот, который вошел к нам и которому они подчинились, “генерал”, сказал, что они идут в третий подъезд.

Кулиев помог мне одеться, потому что я не могла без помощи одеться. На полу валялась Маринина старая шуба, он накинул ее мне на плечи, меня уже бил озноб, спросил, где найти гвозди и молоток. Он хотел дать их мне, чтобы, когда он выйдет, я забила за ним дверь. А дверь уже лежала в коридоре на полу.

Я пошла на балкон. Там были битые стекла, цветы, земля из горшков была рассыпана по полу. Невозможно было что-нибудь найти. Он мне сказал: “Ну, хорошо, я тебя здесь не оставлю. Кто из соседей может впустить тебя? Они еще вернутся, не успокоятся, они знают, что ты жива”. Все это он говорил мне по-армянски.

Потом он повернулся к оставшимся и сказал: “Уходите, чего вы ждете?”. Они говорят: “Э, да ты хочешь нас прогнать, а сам с ней заняться делом. Нет, мы тоже хотим”. Он их подтолкнул. Так, легонько, не грубил им, потому что был один против них, хотя те были совсем еще пацаны, допризывного возраста. Он их вывел из комнаты, сам спустился с ними до третьего этажа, сказал: “Уходите. Что, вы не мужчины, что ли? Идите, с мужчинами деритесь. Что вы от нее хотите?”. И поднялся. Они хотели подняться вслед за ним, и он понял, что долго удержать их не сможет. Тогда он у меня спросил, где можно меня спрятать. Я сказала, что с соседями на четвертом этаже, в 10 квартире, у нас очень хорошие отношения.

Мы постучались в дверь, он по-азербайджански объяснил. Соседка открыла дверь и сразу сказала: “Я азербайджанка”.

Он говорит: “Я знаю. Пусть она у вас посадит. Никому дверь не открывайте, никто об этом не знает, я никому не скажу. Пусть она останется у вас”. Она говорит: “Хорошо, пускай заходит”. Я зашла. Она поплакала, потом дала мне чулки – я уже совсем окоченела и меня била нервная дрожь. Я расплакалась. Хотя на мне была старая Маринина шуба, коротенькая, как полушубок, мне все равно было холодно. Я спросила: “Вы не знаете, где наши, что с ними?”. Она говорит: “Нет, я ничего не знаю. Сама боюсь выходить из квартиры, они все такие озверевшие, не посмотрят, кто азербайджанец, кто армянин”. Кулиев ушел. Минут через десять моя соседка говорит: “Ты знаешь, Люда, я не хочу из-за тебя потерять свою жизнь, своего сына и его жены. Уходи к кому-нибудь”. Во время этой бойни в нашей квартире один подонок, садист, взял в рот мою серьгу – на мне были серьги с жемчугом – и вырвал, мочку разорвал. А вторая серьга осталась. Когда я нервничаю, я все время поправляю волосы, и тогда, дотронувшись до уха, заметила, что на мне была серьга. Я вынула и отдала ей. Серьгу она взяла, а меня выпроводила.

Вышла и не знаю, куда идти. Услышала, кто-то стал подниматься наверх. Не знала кто, но предположила, что, наверное, они. Со страшным трудом поднялась к себе, хотела принять смерть в родных стенах. Зашла в квартиру и слышу – в самом деле, поднимаются к нам, на пятый этаж. Надо что-то делать. Зашла в спальню, где прятались Марина с Людой, увидела, что кровати перевернуты. Вместо того, чтобы спрятаться, присела возле разбитых елочных игрушек, нашла целую и сижу реву. Но вот они вошли. Слышу, переговариваются и идут по направлению к спальне. Говорят, что оттуда еще можно что-то унести. Меня будто кто-то толкнул под кровать. Я легла на пол, а на нем – битые елочные игрушки, как раз у меня под головой и под ногами. Вся изрезалась, но лежу не двигаясь.

У меня так стучало сердце, что казалось, его слышит весь город. Света не было. Может быть, это и спасло меня. Жгли спички, а под конец принесли свечу. Стали выбирать из одежды то, что еще можно носить. Унесли пиджак отца, покрывало, конец которого был под моей головой. Они тянут за один конец, а мне кажется, будто меня за волосы дергают. Чуть не закричала в тот момент. И опять поняла, что мне живой отсюда не вырваться, и я снова стала себя душить. Одной рукой душу, а другой зажимаю рот, чтоб не хрипеть, чтоб я умерла, а они потом уже нашли меня. Сожженные спички они бросали под кровать, я обжигалась, но терпела. Внутренне меня что-то держало, чья-то рука меня оберегала от конца. Я знала, что умру, но не знала как, знала, что, если останусь жива, выйду из этой квартиры, но узнаю, что кто-то из наших умер, – я точно умру, потому что так близко смерть не видела и не представляю, как можно жить без матери или без отца, без сестры. Марина, думала, живой осталась: к Люде пошла или кто-то ее прячет. Я хотела думать, что Игорь не даст их убить. Ведь он служил в Афганистане, прикроет ее собой.

Когда я себя душила, то уже со всеми продалась. А потом подумала: как же Марина одна останется, если всех наших убили, как она одна будет жить? В комнате было человек шесть.

Они разговаривали между собой, курили. Один о дочке своей говорил, мол, у нас в квартире детской обуви нет, чтоб он смог подобрать ее для дочки. Другой говорил, что ему эта квартира нравится – мы недавно сделали очень хороший ремонт, – сказал, что он здесь будет жить после всего. Они стали спорить. Третий сказал: “Нет, почему ты? У меня четверо детей. Как раз три комнаты, это мне подходит. Столько лет я ючусь, бог знает где”. А еще один говорит: “Ни тебе и ни тебе не достанется. Подожжем эту квартиру и уйдем”. А кто-то сказал, что через стенку живут азербайджанцы, огонь может перекинуться к ним. И они, на мое счастье, не подожгли квартиру и ушли.

Да, вспомнила. Когда они меня насиловали, то очень часто повторяли: пусть армянки рожают для нас, мусульман, пусть рожают азербайджанцев для борьбы с армянами. Потом, говорят, эти мусульмане будут продолжать наше святое дело. Герои!
Это они повторяли очень часто.

Шестеро ушли. Ушли, а у меня начался приступ. Я поняла, что опасность миновала, и перестала владеть собой. На минуту расслабилась, и тут же физическая боль дала о себе знать, у меня больные почки и сердце. Начался страшный почечный приступ, я каталась по этим елочным игрушкам и выла, выла.

Я не знала, где нахожусь, сколько времени это продолжалось. Потом, когда мы это рассчитали по времени, получилось, что у меня было где-то около часа на это вытье, на эту боль. Потом силы меня оставили, я расплакалась, стала сама себя жалеть, и так далее и так далее…

Потом кто-то зашел в квартиру. Мне показалось, что меня кто-то зовет. Хочу отозваться и сама себя удерживаю, думаю, что у меня начались слуховые галлюцинации. Молчу, а это опять продолжается: то мне кажется, что меня мужским голосом зовут, то – женским. Потом я узнала, что мама отправила нашего соседа, у которого она пряталась, дядю Сабира Касумова, к нам домой, сказала: “Я знаю, что Люду убили. Ты иди, хотя бы труп ее принеси сюда, чтоб они не надругались над трупом”.

Он пошел и вернулся с пустыми руками, а маме кажется, что он не хочет труп вносить в свою квартиру. Она его опять посылает, потом жену его посылает, и они ходили по комнатам, меня искали, но я не отзывалась. Света не было, они и люстры побили, и лампы.

Через несколько часов… в 5 часов они начали погром у нас в квартире, а в половине 10 я спустилась к Касумовым.

Сама спустилась. Вышла из квартиры, потому что, сколько можно ждать своей смерти, сколько можно трусить, бояться? Будь что будет. Вышла, стала стучать во все двери подряд. Никто – ни на 5 этаже, ни на 4-ом – двери не открыл. На 3 этаже, на лестничной площадке, сын дяди Сабира закричал: “Тетя Роза, не плачьте, Люда живая!”. Он постучался в свою дверь, и оттуда вышли тетя Таня, Игорь, а за ними мама. Тетя Таня, жена дяди Сабира, удмуртка по национальности. Все наши были в их квартире. Карину я не видела, но она была у них дома, лежала в беспамятстве, у нее поднялась температура. И Марина была там, и отец, и мать. Все наши там собрались.

У двери я потеряла сознание. Игорь и тетя Таня внесли меня в квартиру.

Потом я узнала, что с нашей Кариной сделали. Мама сказала: “Люда, Карина в очень тяжелом состоянии, она, наверное, умирает. Если она тебя узнает, ты не плачь, не говори ей, что у нее лицо такое страшное”. У нее все лицо, знаете, как при параличе, было сдвинуто в одну сторону, глаз заплывший, все слилось: губы, щека… Как будто ее правой стороной прокатили по всему микрорайону – до такой степени у нее лицо было изуродовано. Я сказала: “Хорошо”. А мама боялась заходить в ту комнату, потому что заходила, обнимала Карину и начинала плакать. Я зашла. Как увидела ее – ноги мои подкосились. Я упала около этой кровати, обняла ее ноги и стала целовать и плакать. Она открыла уцелевший глаз, посмотрела на меня, говорит: “Кто это?”. А у меня язык еле ворочается, все лицо было побито. Я не столько говорила, сколько бормотала что-то ласковое, непонятное, но ласковое: “Карочка моя, Карина моя, золотуша моя…”. Она поняла меня.

Потом Игорь принес мне воды, я выпила, смочила Каринины губы. Она застонала. Что-то мне говорит – непонятно. Потом расслышала: “Мне больно, у меня все болит”. У нее волосы склеились от крови. Я ее погладила по лбу, по голове, у нее на лбу песок был, на губах был песок… Она опять стонет. Я не знаю, чем ей помочь. Она рукой зовет: подойди поближе. Подошла. Она мне что-то говорит – я не понимаю. Игорь принес карандаш и бумагу, говорит: “Напиши”. Она головой качает, мол, не могу писать. А я не могу понять, что она говорит.

Она именно мне что-то хотела сказать, но не могла. Я говорю: “Немножечко, Карина, полежи, потом, может быть, легче будет, скажешь”. И тут она говорит: “Может быть поздно”. И я совсем… расплакалась, не могла удержаться.

Потом смочила руки в воде, вытерла ей лоб, глаз. Носовой платочек смочила в воде и ей на губы выжала немного воды. Она говорит: “Люда, мы еще не спаслись, нам нужно отсюда уезжать куда-нибудь. Из этого проклятого дома. Они хотят нас убить, я знаю. Они нас найдут даже здесь. Надо позвонить Уршану”. Все это она мне говорила почти целый час, пока я поняла каждое ее слово. Я спрашиваю: “А какой у него номер?”. Уршан Фейрузович – это начальник ее управления. “Надо позвонить”. А я его номера домашнего не знаю. Я говорю: “Карина, а какой номер?”. Она говорит: “Не помню”. Я говорю: “А кто знает его номер? Кому можно позвонить?”. Она говорит: “Я ничего не знаю, отстань от меня”.

Я вышла из этой комнаты. Игорь остался дежурить возле нее, сидел и тоже плакал. Я говорю: “Мам, Карина говорит, что надо Уршану звонить. Как ему позвонить, кто знает его номер телефона?”. Марине говорю: “Ты соображай, кому-нибудь звони, узнавай”. Она стала звонить, некоторые телефоны не отвечали. Позвонила подруге, та перезвонила своей подруге, узнала номер телефона, позвонила нам и сказала. Трубку взяла жена начальника, сказала, что он на даче. А у меня голос срывается, я не могу спокойно говорить. Она отвечает: “Люда, ну что вы паникуете, возьмите себя в руки, выйдите к этим хулиганам, скажите, что так нельзя”. Она еще не знала, что происходит на самом деле. Я свое: “Вам легко говорить, вы не понимаете, что здесь происходит. Здесь людей убивают. У нас дома, наверное, ни одного армянина не осталось, всех вырезали. Я вообще удивляюсь, как мы спаслись”. Она говорит: “Ну, хорошо, раз так серьезно…”. И все равно она думает, что это во мне эмоции говорят или страх за свою жизнь, что на самом деле не так уж все страшно. “Ну, хорошо, хорошо, – говорит, – раз вы боитесь, хорошо, как приедет Уршан, я пошлю его к вам”.

Мы опять позвонили, потому что в тот момент стали грабить квартиру как раз под квартирой тети Тани, на втором этаже, квартиру Аси Даллакян. Ее дома не было, она у дочери сейчас живет, в Карабахе. Они там все ломали… Мы поняли, что они еще могут вернуться. Мы все время звонили тете Тане – жену Уршана тоже зовут Таней. Наконец, дозвонились.

Она сказала. “Да, он приехал, сейчас выезжает к вам”. Он приехал. Тоже, конечно, не знал, в чем дело, потому что взял с собой двух своих дочерей. На виллисе приехал, с двумя дочерьми, как на прогулку. Приехал, увидел, в каком мы положении, что творится в городе, испугался. У него взрослые дочери, почти мои ровесницы.

Мы втроем вытащили Карину, накинули на нее пальто, теплый платок и спустились в его машину. Нас с Кариной повезли в роддом… Нет, сначала мы были в горотделе милиции. Там уже были приготовлены носилки. Как только мы сошли с машины, меня и Карину положили на носилки и сказали, что мы в тяжелом состоянии, нам нельзя двигаться, у нас могут быть переломы.

С носилок я видела, как на первом этаже сидят и лежат человек 30 солдат, перевязанные, на цементном полу, стонут… Было около 2 часов ночи. Выехали мы из дома где-то в половине одиннадцатого, когда я посмотрела на этих солдат, я поняла, что началась война: солдаты, враги… все, как на войне.

Меня на носилках понесли в какой-то кабинет. Там находилась бакинская “скорая помощь”. На этой “скорой помощи” фельдшером работал пожилой армянин. Уршан сказал, что с Кариной сделали, потому что Карина такая гордая, ничего не стала говорить. И вот этот пожилой фельдшер… по-моему, его зовут дядя Аркадий, я слышала, как кто-то ему сказал: “Аркадий, приготовь такой-то укол”, он стал наполнять шприц, повернулся, чтобы сделать Карине укол. Но как только посмотрел ей в лицо, ему стало плохо. А он уже в возрасте, лет 60-ти, весь седой, и усы седые. Обнял Карину и стал плакать: “Что с тобой сделали! – говорил он по-армянски. – Что с тобой сделали!”. Карина ничего не говорила. В это время зашла мама, тоже стала плакать. Этот мужчина стал ее успокаивать: “Я тебе сделаю укол”. Мама: “Мне никакого укола не нужно. Где правительство? Куда они смотрят? Что они сделали с моими детьми! Людей убивают, а вы здесь сидите! А у них как раз чашки из-под чая стояли на столе. – Вы здесь сидите, чай пьете! Что с моими дочками сделали! Во что их превратили!”. Ей дали что-то выпить, по-моему, кардиомин. Карине сделали укол, и врач сказал, что ее нужно срочно везти в роддом. Уршан и папа, по-моему, хотя папа был в таком состоянии, помогли Карину унести. Когда ее положили на носилки, никто из медиков не подошел к ней. Я не знаю, может быть, там не было санитаров. Потом подошли ко мне: “А с вами что?” Тон был такой официальный, что я запахнула полушубок, на мне еще было одеяло, оранжевое, тети Танино. Я говорю: ‘Ничего”. Дядя Аркадий подошел, стал успокаивать, потом говорит врачу: “Ты выйди, пусть женщина посмотрит”. Подошла женщина, по-моему, азербайджанка, спросила: “Что с вами?”. А на мне была ночнушка Любы, моей сестры, которая в это время находилась в Ереване. Когда она кормила малыша, она специально сделала глубокий вырез, чтобы удобно было грудью кормить ребенка. Я еще дальше порвала ночнушку и показала ей. Спустила с плеч и повернулась к ней спиной. У меня на спине была большая, с ладонь, рана от этой металлической индийской вазы. Она им что-то сказала, мне тоже сделали два укола. Сказала, что надо чем-то смазать, но это сделают в больнице.

Меня тоже положили на носилки. Стали кого-нибудь искать, чтобы меня унести. В это время я приподняла голову, хотела привстать, и мне эта женщина, не знаю, врач или медсестра, сказала: “Тебе нельзя двигаться, лежи”. Когда я ложилась, то увидела, как два милиционера повели мужчину. Мне его профиль показался очень знакомым. Я крикнула: “Остановитесь!”. Один из милиционеров повернулся и говорит: “В чем дело?”. Я говорю: “Приведите его ко мне, я хочу на него посмотреть”. Его привели, и я сказала: “Этот человек только что был в нашей квартире, только что меня и сестру насиловал. Я его узнала, запишите”. Они сказали: “Хорошо”, но ничего не записали и повели его дальше. Не знаю, куда его повели.

Потом меня на носилках положили там, где сидели солдаты, израненные, избитые. Пошли искать шофера “скорой помощи”, чтобы машину подогнать поближе. Один из солдат со мной разговорился: “Сестричка…”. Я точно не помню разговора, но он спрашивал, где мы живем, что с нами сделали. Я у него спросила: “Откуда вы приехали?”. Они сказали, что из Уфы. Видимо, они были самыми первыми, кого привезли. Уфимская милиция. Потом я узнала, что они больше всего пострадали. Говорит: “Ну ладно, вы – армяне, и с вами они что-то не поделили, а я русский, – говорит, – меня-то за что они убивали?”.

Да, вот еще что вспомнила: когда я пошла с Кулиевым на балкон за молотком и гвоздями, я выглянула с балкона и увидела, что у детского сада двое азербайджанцев избивают солдата. Он прижался к забору, голову руками прикрыл, и дубинкой его избивали. Он так кричал “мама”, что у мурашки по телу пробежали. Не знаю, что они с ним сделали, живой он или нет. И еще. Перед нападением на наш дом мы видели с балкона, что из соседнего дома, с третьего или четвертого этажа, летит постельное белье, одежда, что-то из посуды, но я не думала, что это азербайджанцы нападают на армян. Думала, это горит что-то или что-то ненужное выбрасывают, кто-то с кем-то ссорится. Только потом, когда поджигали в их дворе легковую машину, когда соседи стали говорить, что это с армянами так поступают, мы, наконец, поняли, что это очень серьезно, что это против армян.

Меня и Карину привезли в Сумгаитский родильный дом. Мама подошла, сказала: “Я тоже вся избита, окажите помощь”.

Они даже не обратили внимания. Отец подошел и таким виноватым голосом, будто бы он виноват в том, что его избили, говорит: “У меня ребра так болят, наверное, эти гады мне ребра сломали. Посмотрите, пожалуйста”. Врач говорит: “Это не по моей части”. Уршан сказал: “Хорошо, я вас отвезу к себе и врача, если надо будет, найду, приведу, пусть посмотрит”.

И он их увез к себе.

Остались мы с Кариной. Нас с ней осмотрели. Меня больше поразила речь врача, чем то, как с нами поступили азербайджанцы в нашей квартире. Я не удивлялась, когда они нас били, хотели убить, но я очень удивилась, когда в советском медицинском учреждении женщина, которая давала клятву Гиппократа, так обращалась с пострадавшими. По счастливой – или по несчастливой – случайности нами занималась врач, которая когда-то принимала у мамы роды, нашу Карину. И она, осмотрев Карину, сказала: “Ничего страшного, вы еще хорошо отделались. То ли было в Кафане, когда ваши армяне убивали, насиловали наших женщин”. Карина была в таком состоянии, что она – она бы обязательно ответила! – ничего сказать не смогла. Потом осмотрели меня. Та же самая картина. Нас положили в отдельную палату. Никаких уколов, никаких порошков, никаких лекарств. Абсолютно! Даже чаю не дали. Тут же в отделении две женщины, которые там лежали, узнали, что в палате номер такой-то лежат армянки, изнасилованные. Все стали приходить и подсматривать в замочную скважину, как смотрят на зверьков. Карина этого не видела, она лежала, а я ее охраняла.

В нашу же палату положили Иру Б. Тоже была изнасилована. Правда, у нее тяжелых телесных повреждений не было, но когда она мне рассказала, что у них творилось, мне стало за них страшнее, чем за нас. Потому что в тот момент, когда Иру насиловали, в той же комнате была ее дочь, она находилась под той самой кроватью, на которой это творилось. И Ира за руку держала дочку, которая пряталась под кроватью.

И когда Иру били или снимали с нее серьги, золото, когда она невольно отпускала руку дочери, та снова хватала ее за руку. Дочка учится в 4 классе, ей 11 лет. Мне в тот момент стало очень страшно. Ира просила не трогать дочь, она сказала: “Со мной делайте, что хотите, только девочку не трогайте”. Ну, они и сделали, что хотели. Они грозились, что убьют дочь, если она воспрепятствует им. Я бы сейчас удивилась, если б где-нибудь в ту ночь преступники вели себя по- другому. Просто, я говорю, это была Варфоломеевская ночь, когда они делали то, что хотят делать каждый день: грабили, убивали, насиловали…

Многих удивляет, почему эти звери не трогали детей. Они объясняли это так: лет через 15-20 это повторится, и эти дети станут взрослыми, тогда, как они выразились, “мы сладость жизни у них возьмем, у этих детей”. Это про девочек, которые через 15 лет будут девушками. Они думали о своем завтрашнем дне, потому что были уверены, что никакого суда, никакого следствия не будет, как не было в 1915 году, и что лет через 15 эти девочки снова понадобятся. Это я слышала от следователей, кто-то из пострадавших это засвидетельствовал.

Так они свою сущность выразили, и через 15-20 лет они останутся кровожадными, и через 100 лет – они это сами сказали.

И еще. Всех удивляет, почему они не тронули нашу Марину. Многие говорят, что они были пьяные или накурившиеся. Я не знаю, почему у них были красные глаза. Может быть, от того, что они не спали ночей, может быть, еще по какой-то другой причине, – не знаю. Но то, что они не были накуренные, то, что они не были пьяные, – я это точно знаю, потому что накуренный человек ни перед чем не остановится, если ему приспичит. А они говорили с Мариной очень культурно: “Сестричка, не бойся, мы тебя не тронем, не смотри в ту сторону /где находилась я/, ты можешь испугаться. Ты мусульманка, мусульманке нельзя на такие вещи смотреть”. Так что они были очень даже трезвые…

Ну вот, из этой истории мы вышли живые. Но каждый наш день после этих событии несет на себе отпечаток того дня, даже не дня – тех нескольких часов. До сих пор отец не может смотреть нам в глаза. До сих пор он чувствует себя виноватым за то, что произошло со мной, с Кариной, с матерью. На нервной почве он стал заговариваться, я не раз слышала, как он, думая, что его никто не слышит, спорит сам с собой. Курит и сам с собой разговаривает. “Слушай, – говорит, – что я мог сделать? Что я мог сделать один, как я мог их защитить?”. Я просто не знаю, какие подобрать слова, я не то что счастлива, а так рада, что все это происходило не на его глазах. Вот единственное, в чем нас пощадили… или случайно так получилось? Конечно, он все знает, но представить до конца то, что было, невозможно. И сколько было разговоров: мы и с Кариной говорили наедине, и с мамой говорили.

Но отец никогда не присутствовал при этих разговорах. Мы щадим его, если можно так сказать. И если следователь приходит домой, то мы при отце не говорим.
29 февраля, на следующий день, меня с Кариной выписали из больницы. Сначала выписали меня, но так как в городе было военное положение, меня на БТР-е солдаты подвезли в горотдел милиции. Там было очень много народу – армяне, пострадавшие. Я встретила семью Товмасянов. От них я узнала, что у них погибли Рафик и дядя Грант. Они были уверены, что они оба погибли. Говорили и Рая, жена Рафика и дочь Гранта, и ее мать, обе плакали.
Потом из кабинета на первом этаже нас всех повели во двор. На улице есть такой домик из одной комнаты – красный уголок. Нас завели туда. Женщины не хотели идти, потому что
думали, что нас из горотдела выгоняют, что стало так опасно, что его работники сами хотят спрятаться. Женщины кричали.

Им объясняли: “Мы хотим вас еще лучше спрятать, потому что возможно, что на горотдел тоже будет нападение”.

Мы пошли в красный уголок. Там нет ни стульев, ни столов. С нами были дети, голодные, были даже грудные дети, которым нужно менять пеленки. Ни у кого с собой ничего не было. В общем, это был кошмар. В течение суток нас там держали. Из окон этого красного уголка было видно, что на заборах вокруг горотдела стоят азербайджанцы, преступники, как будто подсматривают за нами. Вокруг горотдела – стена, как забор, по ней проходит электрический ток, но раз они стояли на стене, значит, ток был отключен. Это сильно давило на нашу психику, особенно на тех, кто не просто вышел из квартиры, а не спал сутки, двое суток, кто пострадал и физически, и морально, кто потерял родных. Это для нас было еще одним испытанием. Крики, шум, все плачут. Особенно нас напугало то, что все сотрудники горотдела вдруг исчезли, ни во дворе, ни в окнах мы не видели ни одного человека. Мы думали, что они уже спрятались в подвалах, что там у них есть какое-то секретное помещение. Люди были в панике: стали кидаться друг на друга… Так бывает, когда корабль тонет. Мы слышали, как свистели, улюлюкали все эти люди – в основном молодежь – на стенах. Мы чувствовали, что приближается конец. Мне вообще было страшно: я оставила Карину в больнице, не знала, где мои родители. Но за родителей я была немного спокойна, думала только о Карине, если, не дай бог, нападут на больницу, там сразу скажут, что здесь есть армянка, с Кариной снова случится ужасное, и уж тогда она этого не перенесет.

Потом появились солдаты с собаками. Когда увидели собак, часть людей слезла с забора. Потом подвезли еще человек тридцать солдат, все были с автоматами наготове, палец на курке. Мы немножко успокоились. Нам принесли стулья, для детей принесли какие-то кушетки, показали, где можно умыться, детей повели в туалет. Но мы все сидели голодные, хотя, честно говоря, никому даже в голову не приходило, что мы двое суток не едим и что вообще полагается есть.

Затем, ближе к ночи, привезли группу задержанных преступников. Их охраняли солдаты со служебными собаками. Кто-то из мужчин вернулся со двора, сказал об этом. Рая Товмасян… будто ее подменили. Она до этого плакала, причитала, кричала: “Ой, Рафик!”, но когда услышала про это, на нее такая вдруг ярость нашла! Она вскочила. На ней было пальто, она засучила рукава, как будто приготовилась бить кого-то.

А вокруг солдаты, собаки, полно народу. Она подбежала. Бандиты стояли с поднятыми руками, лицом к стене. Она подошла к одному, схватила его за воротник, стала его трясти и лупить! Потом – к другому, третьему. Все оцепенели. Hи один солдат не шелохнулся, никто не подошел, не запретил. А бандиты упали, закрыли руками головы, мычали что-то. Она вернулась, села, у нее на лице даже что-то вроде улыбки появилось. Такая спокойная стала: ни слез, ни крика. Потом этот заряд кончился, она опять пошла бить. Идет и ругается по-страшному: так их, так, они моего мужа убили, сволочи, гады и так далее. Снова пришла и села. Так она, наверное, за ночь – ну, ночи не было, никто не спал – раз 5-6 ходила, избивала и возвращалась. И женщинам говорила: “Что вы сидите? Они ваших детей, ваших мужей убивали, насиловали, а вы сидите. Сидите, беседуете, как будто ничего не произошло. Что, вы не армяне?”. Она всех призывала, но никто не встал. Я вообще была в оцепенении, сил у меня не было, чтоб кого-то еще бить, я еле держалась, тем более, что столько часов – выписалась я утром в 11, а шел уже одиннадцатый час ночи – стояла на ногах, потому что стульев было мало, в основном сидели пожилые или женщины с детьми. Я все время была на ногах. Дышать нечем, дверь закрыта, мужчины курят. Обстановка страшная.

В 11 часов ночи за нами пришли милиционеры – местные, азербайджанцы. Они говорят: “Поднимайтесь. Там матрасы привезли, можно умыться, можно детей уложить спать”. Теперь женщины отсюда не хотят выходить. Это место вроде как родное стало, здесь безопасно, солдаты с собаками. Если кто-то выходит на улицу, солдат называет: “Ой, родненькие наши”, и так далее. Солдаты чувствовали эту любовь и, наверное, первый раз в жизни поняли, что они, в самом деле, защитники. Все говорили от души, плакали, обнимали их, а они – у них автоматы заряженные,- они говорят: “Бабушка, нельзя ко мне подходить. Я на посту”. Наши: “Ничего, родной, ничего”. Обнимали их, одна вообще автомат поцеловала. На меня это так подействовало. А маленькие дети всё собак хотели погладить.

Нас подняли на второй этаж, сказали: “Можете раздеваться, можете спать. Не бойтесь, горотдел охраняется и вообще в городе спокойная обстановка”. Это было 29-го, когда в 41а квартале и других местах продолжали убивать. Потом сказали, что всех армян города собирают в клубе СК и в горкоме. Поехали туда. По дороге я попросила, чтобы около роддома остановили: я хотела взять с собой Карину. Я не знала, что там. Мне сказали: “Не переживайте, в роддоме полно солдат, больше, чем рожениц. Так что можете быть спокойны.”. Я говорю: “Ну, я все равно не могу успокоиться, потому что там и персонал такой, что всё может сделать”.

Когда я приехала в горком партии, оказалось, что Карину уже привезли на машине туда. В больнице сочли нужным ее выписать, решили, что она себя прекрасно чувствует и вообще не нуждается в лечении. Вот там, в горкоме, мы дали волю слезам. Подошли знакомые, но все как бы разделились на две группы: те, кто не пострадал, кто был одет, кто взял из дома в кастрюльке обед и так далее, и те, кто – как я, как Рая – были в чем попало. Были даже накрашенные, я видела: полный грим, как будто со свадьбы. Были и разутые, и голые, и голодные, и те, кто плакал, и те, кто кого-то потерял. Конечно, сразу пошли разговоры, рассказы: “Ой, я слышала, этого-то убили!”. “А как того-то убили!”. “Такой-то на работе остался”. “Не знаете, что на таком-то заводе происходит?”. Такие разговоры.

И вот тогда я встретила Александра Михайловича Гукасяна, учителя. Я его очень хорошо знаю, очень уважаю, мы с ним давно знакомы. У них была комнатка, вернее, какой-то кабинет. В кабинете ночь прошла в разговорах. А 1 марта мы услышали, что приехал Багиров. Все побежали смотреть на Багирова: какие новости он привез и как вообще оценивает это со стороны. Он приехал, к нему народ подступился, чтобы что-то сказать, что-то спросить. Все были в страшном гневе. Но его охраняли солдаты, он поднялся на второй этаж, а с народом говорить не соизволил. Были, видно, дела поважнее. /Прошло несколько часов. Гукасян меня позвал, говорит: “Людочка, найди еще двоих-троих. Мы сейчас будем списки составлять, просили сверху, списки погибших, пропавших без вести, списки тех, у кого был погром в квартире, у кого машину сожгли”. Списков было 6 или 7. Я составляла список погибших. У меня в списке было человек 50, когда меня позвали, сказали: “Люда, приехала твоя мама, она тебя ищет, не верит, что ты жива-здорова и что ты здесь”. Я кому-то передала листки, попросила продолжать работать и пошла.

Этот список, конечно, был неточен. В нем был Грант Адамян – отец Раи Товмасян, который жив, но в тот момент они его считали погибшим. Были отец и тетя Энгельса Григоряна – Черкез и Мария. В том списке была также фамилия моей подруги, моей соседки Агабекян Жанны. Кто-то из ребят сказал, что ему передали, что Жанне отрубили голову во дворе, перед кинотеатром “Космос”. Мы ее тоже включили в список, поплакали, но потом оказалось, что это слухи, на самом деле она за час до этого каким-то образом выехала из Сумгаита на морской вокзал и оттуда – Красноводск, уплыла и, слава богу, жива и здорова. В общем, я хочу сказать, что в списке этом, кроме погибших, были люди, которые или по слухам пропали, или были так сильно ранены, что их посчитали мертвыми.

Все списки отнесли Багирову. Не помню, сколько человек было в списке погибших, но факт тот, что когда через несколько минут пришел Гукасян, он ругался, был страшно взбешен. Я спросила: “В чем дело?”. Он сказал: “Люда, представляешь, какие звери, какие негодяи! Говорят, что якобы потеряли список погибших. Как раз Демичев приехал, ему должны были список вручить, чтоб он увидел, каковы масштабы этой резни, этой трагедии – 1 или 50”. Ему сказали, что якобы пропал этот список и давайте снова опрашивать тех, кто еще не уехал в пансионат “Химик”. Во втором списке у нас было 26 человек.

И я думаю, что в прессу, на телевидение, радио попало число 26, потому что к Демичеву попал именно этот список. Я точно помню, что во втором списке было 26, я еще Александру Михаиловичу сказала, что это где-то половина того, что было в первом списке. Он говорит: “Люда, я тебя прошу, вспомни хота еще одного”. Но я больше никого не могла вспомнить. Но погибших больше 30. В этом я уверена. В список наши власти, прокуратура не включили лиц, которые погибли со страха, – больные, старые люди, которым любое потрясение грозит смертью. Они не были зафиксированы как жертвы сумгаитской трагедии. Потом, может быть, есть люди, которых мы не знаем. С 1 по 8 мата столько народу уехало из Сумгаита! В основном уехали в небольшие города России, особенно на Северный Кавказ, в Ставрополь и Краснодарский край. Мы не знаем их сведений, Я знаю, что есть люди, которые поехали в Подмосковье. В “Крестьянке” как-то была статья, в ней куда-то звали всех, кто умеет доить коров, звали механизаторов, шоферов, и я знаю, что целая группа поехала туда. Вне нашего списка явно остались те люди, которые погибли при въезде в город, сгорели в машинах. О них не знал никто, кроме азербайджанцев, которые вряд ли вообще что-нибудь скажут. И еще. В список, составленный в прокуратуре, не были включены очень многие из изнасилованных. Я точно знаю про три случая, а я-то знаю не все. Речь идет о трех девушках, родители которых решили не афишировать случившееся, то есть дело до суда не довели, просто уехали. Но от этого они не перестали быть жертвами. Это двоюродная сестра моего одноклассника Кочаряна, жила в 8 микрорайоне, на 5 этаже. Я не могу назвать номер дома, не знаю ее имени. Потом соседка моего родственника, жила в I микрорайоне, около подарочного магазина. Я не знаю, как ее зовут, она живет на одной площадке с прокурором из Сумгаита. Отца избили, он держал дверь, пока дочка спрячется, но он не смог долго держать, и в тот момент, когда она переходила через балкон к соседям, ее схватили за косу. Как говорят азербайджанцы, это была очень культурная толпа, потому что они никого не убили, только изнасиловали и ушли. И третья… Я уже не помню третью.
1 марта нас переселили. Карина еще была не в себе. Да, сутки наши жили в СК, в Доме культуры, в “Химике”. Они жили там, а я в горкоме, потому что я не могла сидеть с Кариной, потому что мне было очень тяжело, но я была спокойна: она осталась жива. Я уже могла ходить, но все во мне держалось на честном слове. Благодаря общественной работе, которую я там вела, я держалась. Александр Михайлович сказал: “Если не работа, я сойду с ума”. И вот мы с ним впряглись, все несли на себе: у кого-то грудной ребенок, нужны пеленки, бесплатное питание – мы ходили добиваться. Первые дни покупали все это, хотя должны были раздавать бесплатно. Им дали, чтобы раздавать, а они продавали. Потом, когда мы узнали, что это бесплатно, мы пришли к Краеву, тогда, благо, к нему можно было зайти, как к соседу, тем более, что у нас на лице еще все было написано. Краев послал капитана, и он решил вопрос.

2 марта к нам прислали двух следователей: Андрея Широкова и Бибишева Владимира Федоровича.

Так получилось, что в нашей семье считали пострадавшими только меня и Карину, может быть, потому, что мы с ней попали в больницу. Мать и отец у нас идут как свидетели, но не как пострадавшие.

Широков занимался Кариной, ее делами, Бибишев занимался мной. После того, как я ему все рассказала, мы с ним наметили, что встретимся завтра и по фотороботу зафиксируем всех, кого я помню, пока свежо в памяти. До последнего дня с фотороботом не работали, потому что не было условий. Вообще следственная группа работала медленно и некачественно только потому, что не было условий для работы: не было в достаточном количестве машин, особенно в то время, когда был комендантский час, не было пишущих машинок, чтобы печатать тексты, фотоаппаратов, видео. Мне кажется, это было сделано специально. Не так уж мы бедны, чтобы всем этим не обеспечить наших следователей. Это было сделано специально, чтобы затянуть следствие, тем более, что местные власти видели, что армяне уезжают оттуда со скоростью света и что больше никогда не вернутся в Сумгаит. А ведь армяне много чего могли сказать. Но мы с Бибишевым договорились, я ему сама сказала: “Вы не переживайте, надо будет месяц, надо будет два – я побуду здесь, я не боюсь, за эти два дня я раз пять видела смерть в лицо, я буду помогать вам вести следствие”.

Мы с ним очень много работали, и этим я прикрывала Карину, я им давала столько работы, что у них пока не было времени подступиться к Карине, чтобы она хотя бы за неделю-две пришла в себя. Ей было тяжело дышать, мы искали врача, чтобы сделать ей рентген. Девять дней Карина ничего не ела и не пила, ее тошнило. Я дней пять не ела и почти не пила. Потом, на пятый день, когда мы были уже в Баку, следователь мне сказал: “Сколько можно держаться? Ну ладно, вы не хотите есть, вы себя не любите, не жалеете, но вы дали слово, что будете вести следствие до конца. Вас не хватит”. Тогда я начала есть, потому что на самом деле я уже была измотана. Мало того, что я видела все эти морды у себя в квартире, я еще каждый день ездила по следственным изоляторам, по тюрьмам. Я не знаю… где только мы не были! Наверное, во всех тюрьмах города Баку и изоляторах города Сумгаита. Даже медвытрезвитель в то время превратили в следственный изолятор.

На сегодняшний день мной опознан 31 человек из побывавших в нашей квартире, мамой – трое и Кариной – двое. Итого – 36. Марина никого не опознала, она двоих-троих помнит в лицо, но среди предъявленных фотографий задержанных их нет. Далее. Я рассказывала о соседе, которого узнала. Тот, что за топор взялся. До сих пор он не задержан, в бегах. Его нет, и неизвестно, найдут ли его. Я не знаю ни его имени, ни фамилии. Я знаю, в каком он доме живет, я знаю в лицо его сестер. Но в городе его нет. Следователи мне обещали, что, даже если закончится следствие, если даже суд закончится, его будут искать.

Опознанные мною 31 – в основном рабочие с разных заводов, без образования, самого низкого уровня во всех отношениях. Возраст – в основном от 20 до 30 лет, был один 48 лет. Только один из них студент, учился в Азербайджанском институте нефти и химии в Сумгаите, мать его все пыталась подкупить нашего следователя. Однажды, думая, что я работаю там, а не пострадавшая, она при мне сказала: “На 500 рублей я вам устраиваю ресторан, 600 даю наличными только за то, чтобы он попал не в Армению”, то есть не в тюрьму на территории Армении. Они вот этим очень напуганы, потому что, когда следователь разговаривает с преступником и тот не признается, хотя мы его опознали, ему говорят – психически давят на него, – говорят: “Ничего, молчи, молчи. Как попадешь в тюрьму в Армении, как узнают, кто ты такой, там с тобой быстро разберутся”. Вот это их как-то выводит из себя, многие не выдерживают и начинают говорить.

Вместе со следователями мы были у нас в квартире, записали на видео весь погром нашей квартиры, точнее – следственный эксперимент. Только тогда я увидела нашу квартиру в том виде, в каком они ее оставили. И даже не зная, кто был в нашей квартире, можно было об этом догадаться. Украли, например, все деньги, все драгоценности, зато ни одной книги не унесли. Они их рвали, жгли, заливали водой и рубили топорами. Сохранились только “Материалы ХХVII съезда КПСС” и “Последний из могикан” Фенимора Купера. Да, у нас был готов обед, мы сварили курицу, на столе лежали лимоны к чаю. После того, как они побывали в нашей квартире, пропали и лимоны, и курица. Этого достаточно, чтобы понять, что за типы были в нашей квартире, которые даже в книгах не разбираются. Ни одной книжки с собой не унесли, зато унесли поношенные вещи, еду, даже самое-самое дешевое – стоптанные тапочки.

Из тех, кого я опознала, четверо были кафанские азербайджанцы, живущие в Сумгаите. В основном к этой группе, которая шла “мстить” – будем говорить так, как они это называли, – примкнули люди легкой наживы и любители острых ощущений. Я с одним из них разговаривала. У него серые глаза, и как-то на фоне всех этих черных он мне запомнился именно по глазам. Он, кроме погрома в нашей квартире, принимал еще участие в убийстве Мехтиевой Тамары из 16 дома. Это пожилая армянка, недавно приехала из Грузии, живет одна, у нее никого в Сумгаите не было. Я не знаю, почему у нее такая фамилия, может быть, она была замужем за азербайджанцем. Я эту женщину в лицо всего один или два раза видела, ничего не могу о ней сказать. Знаю, что ее убили в квартире топором. Убить им было мало, они ее на куски изрубили и в ванну с водой бросили.

И еще мне очень запомнился один тип, тоже довольно-таки светлый. Знаете, все, кто был в нашей квартире, все были такие черные-пречерные: и волосами, и цветом кожи. И вот на их фоне, кроме этого сероглазого, я хорошо запомнила одного парня, которого приняла за лезгина. Я его опознала. Оказалось, что это Григорян Эдуард Робертович, уроженец города Сумгаита, дважды судимый. Наш соотечественник. Как я его запомнила? У него на левой или на правой кисти вытатуировано имя Рита. Я все думала: это Рита или “пума”, если латинскими буквами, потому что буква “т” была как перевернутая “ш”. Когда его завели, он сел, руки за спину. Была очная ставка. Он мне клянется всеми богами, старается вставлять армянские словечки, чтобы во мне заговорила жалость, говорит, что я ошибаюсь, называет меня “сестричкой”. Он говорил: “Вы ошибаетесь, как я мог, армянин, поднять руку на свою, армянку” и так далее. Он так убедительно говорил, что даже следователь мне задал вопрос: “Люда, вы уверены, что это именно он?”. Я ему говорю: “Я вам сейчас назову еще одну примету. Если это не подтвердится, то я извинюсь и скажу, что ошиблась. У него на левой или правой руке есть татуировка, написано имя “Рита”. А он напрягся и побледнел. Ему сказали: “Положи руки на стол”. Он положил руки ладонями вверх. Я говорю: “А теперь переверни руки”, а он не переворачивает. И вот это меня взбесило. Если бы с самого начала он показал себя виноватым, сказал бы, что он не хотел, его заставили или еще что-то, я бы к нему немножко по-другому отнеслась. А тут он нагло гнет свою линию: “Нет, я ничего не делал, это не я был”. Когда перевернули его руки, на кисти, в самом деле, было написано “Рита”. У него лицо исказилось и он прошептал что-то змеиное. В тот момент я взъярилась. На столе была пепельница, такая тяжелая, будто из гранита сделана, очень большая пепельница с пеплом и окурками. Я неожиданно для себя швырнула в него эту пепельницу. Но он нагнулся, и пепельница ударилась об стенку, а ему на голову и на спину только пепел да окурки посыпались. И он улыбнулся. В тот момент, когда улыбнулся, он меня подстегнул. Не знаю, как я перепрыгнула через стол, который находился между нами, и стала то ли колотить, то ли душить – я уже не помню, что. Когда я перепрыгнула, то зацепила шнур от микрофона. Следователь там был, Толя… фамилию его я уже не помню, он говорит: “Людочка, микрофон японский! Я вас прошу…”. И тут же отключили всю аппаратуру, это все записывалось на видео. Его увели. Я осталась, меня немножечко заговорили, чтобы я отошла, потому что нужно было продолжать работу, помню только Толя мне сказал: “Ну-у, вы актриса! Как вы сыграли!”. Я говорю: “Толя, честное слово…”. Мне все время перед началом говорили: “Люда, побольше эмоций. Ты так спокойно говоришь, будто это происходило не с тобой”. Я говорю: “У меня больше нет сил и эмоций. Все мои эмоции остались позади, я уже не в силах… меня уже не хватает на остальное”. И он мне говорит: “Люда, как вы вообще смогли?”. И когда я пришла в себя, выпила чаю, посмотрела пленку, говорю: “Неужели я через этот стол прыгала? Я никогда на физкультуре такую высоту не брала”.

Так что можно сказать, что банда, которая орудовала в нашей квартире, была интернациональной. Из 36 опознанных нами один был армянин, один – русский, Воробьев Вадим, который бил маму, и 34 азербайджанца.

На второй встрече с Григоряном, когда он полностью признал свою вину, он рассказал о том, что 27 февраля к нему в квартиру постучались азербайджанцы. Среди них были ребята – если можно назвать их ребятами, – которые вместе с ним сидели в тюрьме. Они сказали: “Завтра идем на армян. В 3 часа ждем тебя около автовокзала”. Он сказал: “Нет, я не приду”. Сказали: “Если не придешь – убьем”. Он сказал: “Хорошо, я приду”. И пошел.
Так же пришли к моему однокласснику с нашего, 3 микрорайона, Погосяну Камо. Он тоже сидел в тюрьме, кажется, они группой не то похитили мотоцикл, не то разобрали мотоцикл, какие-то части им были нужны. Вызвали его из квартиры и сказали то же самое: “Завтра идем против армян, чтоб ты был здесь”. Он сказал: “Нет”. Ему показали нож. Он сказал: “Все равно не пойду”- И во дворе, 27 числа, ему нанесли несколько ножевых ранений в живот. Его отвезли в больницу. Я знаю, что он лежал в Баку, в республиканской больнице.

Если б мы знали об этом, мы бы уже имели представление, что будет 28 числа.

Вернусь к Григоряну, что он делал у нас в квартире. Я помню, что он меня бил вместе со всеми. Он прекрасно говорил по-азербайджански. Но он был очень бледный, может быть, это дает мне право сказать, что он был под их прицелом. Но потом было доказано, что он принимал участие в избиении и сожжении Саркисяна Шагена.

Я не знаю, принимал ли он участие в изнасилованиях в нашей квартире, я не видела, не помню. Но из тех, кто находился в квартире, еще не зная, что он по национальности армянин, говорили, что он принимал участие. Я не знаю, он признался в этом или нет, но я сама не помню, потому что очень часто теряла сознание. Но я думаю, что в изнасиловании Карины он не принимал участия, потому что он все время находился в квартире. Когда ее выносили во двор, он находился в квартире.

Как-то зашел разговор о Григоряне Эдике со знакомой. От нее я узнала, что жена его работала портнихой, что мать у него русская, нет отца, что он уже был дважды судим. Ну, это будет его третье и, надеюсь, последнее заключение. Он избивал свою жену, она вечно приходила на работу в синяках. Жена у него армянка, ее зовут Рита.

Другие задержанные… ну, это зверьки. Их даже зверями не назовешь, это просто зверьки. Это были нелюди, которые выполняли чужую волю, потому что на следствии они все говорили: “Я не понимаю, как я мог это сотворить, я был не в своем уме”. Но мы уже знаем, что их обрабатывали и подготавливали к этому, потому они и делали. Во имя Аллаха, во имя Корана, во имя продолжения жизни мусульман – это для них святое – они делали все, что им прикажут. Потому что я видела, что у них нет своих мозгов, я уж не говорю о культуре или еще о чем-нибудь повыше. Без образования, работают, имеют уйму детей, условий для жизни никаких, ютятся, живут в “нахалстрое”, и вот, видимо, им пообещали, что если армян перебьют, то эти квартиры достанутся им. Вот они и пошли. Очень многие объясняют свое участие в этом деле только так: нам обещали квартиры.

Среди них был один, который каялся искренне. Я уверена, что он каялся от души и что он себя просто презирает после этого случая. Он сам детдомовец, азербайджанец, у него двое детей, жена у него тоже детдомовская. Все, что они нажили, что у них есть, они нажили своим трудом, а не от бабушек, от матерей, от родителей к ним перешло. И он говорит: “Мне ничего не надо было, я вообще не знал… как я вообще туда попал, будто меня водила чья-то рука. Я стал безвольным, у меня не было ни сил, ни мужского достоинства, ничего”. А я ему все время твердила: “А ты представь, что кто-то творил то же самое с твоей молодой женой на твоих глазах”. Он сидел и прямо выл.

А тот руководитель в лайковом плаще не задержан, он вообще прекрасно смылся, но я думаю, что на него выйдут, надо немного поработать, потому что Вадим, этот мальчик, по словам дедушки, поддерживает связь с молодым человеком, который его учил, что нужно делать, как надо что-то сплавить. Он вечно менялся с какими-то знакомыми и незнакомыми мальчиками то куртками, то еще чем-то, в общем, как хамелеончик маленький, менялся, чтобы на его след не напали, но был задержан.

Этот в лайковом плаще был и у Гамбарянов после убийства Александра Гамбаряна. Пришел и сказал: “Идем дальше, хватит, сколько здесь пролили крови”.

Карина, может быть, не знает, но Карину не добили, потому что надеялись ее увести с собой. Об этом слышала тетя Таня и ее сыновья, Касумовы, когда находились во дворе, у подъезда. Она им очень понравилась, и они решили забрать ее с собой. Когда в один момент Карина пришла в себя – этого она не помнит, это рассказывали соседи, – она увидела, что рядом никого нет, стала ползти к подъезду. Они увидели, что она еще жива, вернулись обратно – они уже были у третьего подъезда, шли к Гамбарянам, – вернулись и стали ее добивать. Если б она не пришла в себя, она получила бы меньше телесных повреждений, меньше бы ее били. Одна пожилая женщина с нашего дома, тетя Назан, азербайджанка, почти что легла на Карину, плакала, умоляла, чтобы ее оставили в покое, но они ее отшвырнули. Рядом как раз находились взрослые сыновья этой женщины, они ее взяли под руки, повели домой. Она вырывалась, громко кричала, проклинала: бог есть на свете, он все видит, он не простит.

И еще одна женщина была, тетя Фатима, больная, пожилая женщина с первого этажа, она уже на пенсии. У горцев, ну и у азербайджанцев, есть такой обычай: когда дерутся мужчины, им под ноги бросают платок. Но они растоптали ее платок, а ее отправили обратно. Растоптать платок – это как бы растоптать женскую честь.
Теперь, когда идет следствие, когда уже многое позади, когда мы уже немного пришли в себя, я думаю: как получилось, что в Сумгаите имело место это событие, которое сейчас именуется сумгаитской трагедией? Почему так получилось? С чего это началось? Можно ли было как-то избежать этого? Ну, ясно, что без сигнала, без разрешения верхушки это не произошло бы. Все-таки азербайджанцы, я не боюсь так сказать, пусть не обижаются некоторые достойные люди, лучшие представители своего народа, пусть они не обижаются, но в своем большинстве азербайджанцы – народ, который держит в рамках только страх перед законом, страх расплаты за содеянное. И вот, когда закон сказал, что можно творить все, они, как с цепи сорвавшиеся собаки, боясь не успеть в положенный срок сотворить свое, бросались с одного на другое, чтоб побольше успеть, побольше урвать. 27 февраля в воздухе уже пахло этой опасностью, чувствовалось, что что-то произойдет. И те, кто выводы сделал, приняли все меры для того, чтоб избежать встречи с этими бандами. Многие уехали на дачи, взяли билеты на самолет в любой конец Союза, лишь бы унести подальше ноги.

27 февраля была суббота. У меня шел третий урок. Зашла ко мне директор и сказала, чтоб я отпустила детей, что звонили из горкома и просили всех учителей собраться на митинг на площади Ленина. Ну, я отпустила детей, нас в школе осталось немного учителей – всего 3 женщины и директор и 6-7 мужчин. Остальные уже разошлись по домам. Мы пришли на площадь Ленина, там было очень много народу. Это было часов в половине шестого – шесть вечера, не позже. На трибуне – всякая шваль, внизу толпа бурно поддерживала, гремела. Говорили по микрофону о том, что в Кафане творилось на днях, о том, что недавно из автобуса, который ехал в какой-то район, водитель, армянин, выкинул маленького азербайджанского ребенка. Говорящий утверждал, что он сам свидетель, что он сам все это видел. Толпа забушевала: “Смерть армянам, надо их убивать!”. Потом поднялась женщина. Саму женщину я не видела, потому что трибуну облепили, как мухи, было только слышно. Женщина представилась уроженкой Кафана, сказала, что ее дочерям армяне изрезали груди, и призывала: “Сыновья, отомстите за моих дочерей!”. Этого было достаточно. Часть людей, которые находились на площади, с какими-то криками побежала в сторону заводов, где начинается улица Ленина.

Мы еще около часа простояли. Потом выступал директор 25 школы, у него была очень националистическая речь. Он говорил: “Братья мусульмане, убивайте армян!”. Это у него повторялось через каждое предложение. Когда он это говорил, толпа его бурно поддерживала, свистели, кричали: “Карабах!”. Он говорил: “Карабах всю жизнь был нашей территорией, Карабах – это моя душа. Как можно вырвать из меня мое сердце? Точно так же азербайджанец без Карабаха не проживет. Это наша территория, армяне никогда не увидят этой территории. Вообще нужно уничтожить всех армян. Испокон веков мусульмане очищали землю от нечистых армян, испокон веков, это природой так создано, чтоб каждые 20-30 лет азербайджанцы очищали землю от нечисти”. Под нечистью подразумевались армяне.

Я это слышала. До этого я не прислушивалась к речам. Многие выступали, мы стояли спиной к трибуне, разговаривали с учителями на свои школьные темы, и как-то все это мимо проходило, до души не дошло, что на самом деле происходит что-то серьезное. Потом, когда кто-то из наших учителей сказал: “Послушай, что он говорит, что он за глупости говорит”, мы прислушались. Это была речь того директора. А до этого мы слышали речь женщины.
Тут же в нашей среде – нас было человек 9, – тут же изменились настроения людей, тут же изменилась тема беседы, уже все школьные дела были забыты. Наш завуч, которого я очень уважала, он азербайджанец… До этого момента я его считала очень приличным и достойным человеком, если нужно было отпроситься, мы отпрашивались у него, он казался хорошим человеком. Так вот он мне сказал: “Люда, ты знаешь, что здесь на площади, кроме тебя, армян нет? Если узнают, что ты армянка, они тебя здесь разорвут на части. Сказать, что ты армянка? Сказать, что ты армянка?”. Когда он в первый раз сказал, я сделала вид, что не расслышала, тогда он переспросил во второй раз. Я повернулась к директору, Хыдыровой, и сказала, что уже девятый час, меня дома ждут, я должна идти. Она ответила: “Нет, сказали, чтоб женщины до 10 часов принимали участие, мужчины – до 12. Стой здесь”. С нами была еще молодая учительница, у нее дети были в детском саду, а муж работал в смену. Она стала отпрашиваться: “Дети остались в саду”. Директор ее отпустила. Когда она ее отпустила, я повернулась, сказала “до свидания” и вместе с этой молодой учительницей, азербайджанкой, ушла. Больше я их не видела.

Когда мы с ней шли, троллейбусы не работали, мимо нас пробежала еще одна толпа с митинга. Тоже, видимо, чем-то их разожгли, раз им стало невмоготу, сразу захотелось мстить, и они все помчались. Мне не было страшно в тот момент, потому что я была уверена, что она не скажет, что я армянка.

Короче, дошла до дома. В это время Карина рассказывала, как она была в кино и что там было. И я стала рассказывать, и опять мои родители не поняли, что нам грозит какая-то опасность. Мы посмотрели телевизор, как обычно, и даже не догадывались, что завтра может стать нашим последним днем. Вот так все было.

В горкоме я встретилась с одной своей знакомой, мы с ней учились в одной школе, Жанной, фамилии ее я не помню, она живет над хозяйственным магазином на Нариманова. Она была с отцом, по-моему, матери у нее нет. Они были вдвоем дома. Пока отец держал дверь, она прыгала с третьего этажа, и ей просто повезло, что земля была сырая и что за домом, куда выходил балкон, не было никого, все стояли у подъезда. Этому дому повезло в том отношении, что там убийств не было. Она прыгнула. Прыгнула и сгоряча боли не почувствовала. Через несколько дней я узнала, что она не встает, что у нее какое-то увечье. Вот так в Сумгаите люди спасали свою жизнь, честь, своих детей – кто как мог.
Там, где это было возможно, армяне отбивались. В 30 квартале живет двоюродный брат моего отца, М. Армен. Они по телефону узнали от кого-то из пострадавших, что творится в городе. Армяне этого дома тут же созвонились, и все с оружием – топорами, ножами, шомполами даже – поднялись наверх, на крышу. Подняли с собой и грудных детей, и старух, которые уже лежат бог знает сколько месяцев, прямо с постели – всех подняли наверх. К люку присоединили электрический ток и ждали, были готовы бороться. Потом они взяли заложницей дочь завгороно, азербайджанку, которая живет в их доме. Позвонили завгороно и сказали ей, что если она не поможет им, этим 17 армянам, которые находятся на крыше, выбраться живыми и здоровыми, то она свою дочь больше не увидит. Я, конечно, уверена, что армяне никогда не поднимут руку на женщину, просто это было единственное, что могло их спасти в тот час. Она вызвала милицию. Армяне не согласились с местной милицией выйти в город. Тогда были вызваны два БТР-а, солдаты. Окружили этот подъезд, выводили всех сверху, а по ту сторону от БТР-ов находилась толпа, которая как раз в тот момент шла к этому дому, в 30 квартал. Так люди защищались.

Я слышала, что сопротивлялись и наши соседи, Рома и Саша Гамбаряны, рослые, сильные ребята. У них убили отца. И я слышала, что братья сильно защищались, отца потеряли, но мать сумели уберечь.

Мне кто-то из соседей сказал, что в нашем подъезде после этих событий, уже 1-2 марта, когда искали преступников, задерживали всех, кого подозревали, – прятали людей, может быть, раненых, может быть, мертвых. Соседи сами боялись туда зайти, и вот тогда при помощи солдат зашли в наш подвал, и там будто бы были обнаружены трупы азербайджанцев. Не знаю, сколько трупов. Если даже их положили ранеными, то за эти два дня от потери крови, от заразы в этом подвале полно воды они бы умерли. Это я слышала от соседей. И потом при беседе со следователями разговор зашел на эту тему и они подтвердили это. Еще я знаю, что несколько часов там, в подвале, был склад вещей, уворованных из нашей квартиры. И вместе с другими наш сосед вынес наш ковер: украл под видом преступника, для себя. Как говорится, каждый свой пай брал, и он тоже взял, отнес к себе домой. И уже когда мы вернулись, когда все было вроде бы спокойно, он вернул, сказал, что это единственное, что он смог из наших вещей “сохранить”.

Муж и отец Раи тоже отбивались. Трдатовы отбивались, другие армянские семьи. Безусловно, есть жертвы среди азербайджанцев, хотя это хранится под семью печатями. Почему-то не хочется нашему правительству говорить, что армяне не только пострадали, но и защищали честь своих сестер, своих матерей. В телепередаче “Позиция” один военный, офицер, сказал, что армяне практически не защищались. Но ничего, правду все равно не спрячешь.
Вот какую цену заплатили мы за три дня. Три дня мы проверялись и на храбрость, и на смелость, и на человечность. Кем мы стали, кем нас воспитали – показали эти три дня, а не те годы, десятки лет, которые мы прожили до этого дня.

Кто кем был – показали эти три дня.

На этом хочу завершить свой рассказ о сумгаитской трагедии. Надо сказать, что еще с этим не покончено, что еще суд впереди, и от нашей позиции и от работы следователей, прокуратуры, буквально от каждого человека, кто приложил к этому руку, будет зависеть, какое наказание получат те, кто нас так обидел, кто хотел нас сделать нелюдями. Вот какую цену мы заплатили для того, чтобы сегодня жить в Армении не бояться по вечерам выходить на улицу, не бояться говорить, что мы армяне, не бояться разговаривать на родном языке.

15 октября 1988 г., Ереван