Сумгаитская трагедия в свидетельствах очевидцев

Книга первая

Опубликовано: Июнь 28, 2012

Составитель,
ответственный редактор – САМВЕЛ ШАХМУРАДЯН,
сотрудник Союза писателей Армении,член Союза журналистов СССР

Редакционная коллегия:
АЛЛА БАКУНЦ, младший научный сотрудник Института литературы Академии наук Армении; НАДЕЖДА КРЕМНЕВА, член Союза писателей СССР и Союза журналистов СССР; МЕЛИНЭ САРКИСЯН, научный сотрудник Центра научной информации по общественным наукам Академии наук Армении; АЛЕКСАНДР АСЛАНЯН, кандидат филологических наук, доцент Ереванского университета; НЕЛЬСОН АЛЕКСАНЯН, заведующий отделом журнала “Литературная Армения”

При цитировании ссылка на сборник обязательна
При перепечатке сборника или отдельных его глав просьба извещать ответственного редактора
Просьба не распространять сборник за плату
Сведения о Сумгаитской трагедии, отзывы на сборник присылать по адресу:
375019, Ереван, пр. Маршала Баграмяна, 3, Союз писателей Армении, Шахмурадяну С.С.

АРМЯНСКИЙ ФОНД КУЛЬТУРЫ
ЕРЕВАН 1989

СОДЕРЖАНИЕ

Саркисян Эмма

САРКИСЯН ЭММА СЕДРАКОВНА
Родилась в 1933 году
Проживала по адресу: Сумгаит, 5 квартал, д.16/13, кв.14
Работала поваром в Сумгаитской больнице скорой помощи

До сих пор не могу понять, почему моего мужа, пожилого человека, убили. За что убили, он никого не обидел, даже слова не сказал, какого не надо. Почему убили? Я хочу узнать – отсюда, оттуда, от государства, – почему убили моего мужа?..

27 числа, когда я вернулась с работы – это была суббота, – сын мой дома был, больной он, не работает. Я пошла прямо на кухню, он меня зовет: “Мама, это футбол, что ли?”. Там крики были на улице Ленина. Мы жили там. Я говорю: “Я не знаю, Игорь, я телевизор не включала”. Он опять посмотрел и говорит: “Мама, это что такое во дворе?!.”. Я смотрю: столько там народу, ужас, идут, идут, там сотни, там тысячи, невозможно сказать. Кричат: “Долой армян! Убивайте армян! Разрывайте армян!”. Боже мой, почему это, за что? Я ничего не знала до этих пор. Мы жили хорошо, дружно, и вдруг такая история. Неожиданно было вообще. И там кричат: “Да здравствует Турция!”. И флаги у них, и кричат. Впереди идет мужчина, хорошо одетый, ему лет 40-45, в сером плаще. Он идет, что-то говорит, я не могу расслышать через форточку. Он идет, что-то говорит, а дети за ним кричат: “Разрывайте армян”, “Долой армян!”, опять кричат, а потом – “Ура!”. Идут эти потоки без конца, идут группами, а среди этих групп вижу – и женщины есть. Я говорю:

“Ой, господи, там еще и женщины есть!”. А сын говорит: “Это не женщины, мама, это нехорошие женщины”. В общем, немного посмотрели: идут, кричат, а я боюсь, просто не могу усидеть на месте. Вышла на балкон, на другом балконе – соседка-азербайджанка, я говорю: “Халида, что это такое, что случилось?”. Она говорит: “Эмма, не знаю, не знаю, не знаю, что случилось”. Ну, она тоже очень боялась. У них палки белые были, у каждого второго-третьего – белая палка. Идут и палками над головой машут, и который впереди, как вожак, идет – у него тоже палка, белая палка. Ну, может, арматура, я белое видела, не знаю.

Через минут десять-пятнадцать муж пришел. Он пришел, я говорю: “Ой, я боюсь, наверно, нас убьют”, а он говорит: “Чего ты боишься, дети же”. Я говорю: “Все, что случается – от детей случается”. Там были пятнадцати-шестнадцатилетние петеушники. “Не бойся, – говорит, – ничего нету, ничего страшного нету”. Он даже не поел, немного полежал на диване. А в этот момент по телевизору передали, что в Карабахе, около Аскерана, двоих азербайджанцев убили. Когда я это услышала, вообще не могла себе места найти, туда иду, сюда иду, я говорю: “Нас убьют, азербайджанцы нас убьют”. А он говорит: “Не бойся”. Потом услышали – на центральной площади, у трибуны женщины кричат, ну, разное там кричат, не очень хорошо было слышно. Я говорю: “Ты по-азербайджански хорошо знаешь, послушай, что они говорят”. А он: “Закрой форточку и иди спать, ничего страшного там нет”. Он немножко послушал, закрыл форточку и лег спать, и нам говорит: “Давайте, спите, ничего там нету”.

Но какое там спать, разве можно спать? У окна мы с сыном до двух часов ночи стояли, смотрели. Ну, он все-таки больной, на него действовало все это. Я говорю: “Игорь, ты иди спи, я тоже сейчас буду спать”. Он пошел, а я около окна сидела до трех часов, потом тоже легла спать. Немножко уже утихло.

28-го, в воскресенье, был мой выходной. Муж встал и говорит: “Ну, вставай, Эмма”. Я говорю: “Сегодня мой выходной, дай отдохнуть”. Он говорит: “А ты мне чай не даешь?”. Ну, я постеснялась и встала, говорю: “Куда ты идешь?”. Он говорит: “Да так, надо”. Я говорю: “Разве можно в такой день выходить. Не выходи, ради бога. Ты никогда меня не слушал, знаю, что и сейчас не будешь слушать, хоть машину не выводи из гаража, без машины иди”. А он говорит: “A-а, закрой дверь!”. И потом на лестнице что-то сказал, я не расслышала, наверное, сказал “трусливая” или что.

Закрыла дверь, он и ушел. А я дома начала стирать… кое-что по дому… До часа дня у нас вроде так тихо было, а на автовокзале, как мне соседка сказала, машины горят. Я сказала: “Халида, наша тоже?”. Говорит: “Нет, нет, Эмма, не бойся, это государственные машины были и “Жигули”. А наша машина “Волга, ГАЗ-21”. И я ждала: уже пятый час, шестой час… как в семь часов он не вернулся, я сказала: “Ой, Шагена убили! “.

А в городе покрышки горят, туман черный в городе, боюсь, на балконе стою и вся… все тело так дрожит: ой, господи, наверное, его убили! В общем, так ждала до десяти часов – нету его. А выйти боюсь. В десять часов смотрю: против нашего дома – дом с книжным магазином, а сверху, со второго этажа, бросают все, что дома есть, все бросают. Я из одной комнаты смотрю, а Игорь – из другой, я не хочу, чтобы он видел, а он, оказывается, хочет, чтобы я не видела. Друг от друга скрываем. Потом я пошла туда. “Мама, – говорит, – смотри, что там делают!”. Они все жгли, а там стояли милиционеры, около десяти-пятнадцати, может, двадцати милиционеров стояли с этой стороны, а толпа – с другой стороны, а с балкона два-три человека все бросают вниз. И один с балкона кричит: “Чего вы стоите, жгите!”. А когда телевизор бросили, ой, как бомба! Наша соседка с третьего этажа, азербайджанка, вышла на балкон и кричит: “Зачем вы так делаете, зачем жгете, люди куском меньше ели, чтоб домашнее имущество купить. Зачем вы жгете?”. А снизу ей кричат: “Иди домой, иди домой! Ты лучше скажи, из них здесь есть или нету?”. Имели в виду армян, но не говорят “армяне”, а говорят “из них”. Она говорит: “Нет-нет-нет, нету!”. Потом – бегом вниз, ко мне, говорит: “Эмма, Эмма, выходи отсюда!”. Я говорю: “Все равно Шагена убили, зачем нам жить? Без Шагена что за жизнь будет для меня? Пускай нас тоже убьют!”. Она заставила, говорит: “Эмма, выходи отсюда, иди к Халиде, а ключи дай мне. Когда они придут, я скажу, что это моей дочери квартира, они в гости пошли. Дай ключи мне”. Я ключи отдала, зашла к соседке, но не стерпела там. Говорю: “Игорь, ты здесь побудь, я пойду вниз, посмотрю, может, папа… там папа…”.

А в это время у нас во дворе двух братьев – Алика и Валеру убивали ¹. Около дома – толпа, кричат, орут, ну, я тогда не думала, что убьют. Алик и Валера жили в угловом доме напротив нашего. Когда я вышла во двор, увидела там азербайджанца, нашего соседа, молодого парня лет тридцати трех. Я говорю: “Мадар, дяди Шагена нету, давай пойдем, посмотрим, может, он в гараже или около гаража мертвый лежит, хоть мертвеца возьмем домой”. Он кричит: “Тетя Эмма! Ты куда идешь?! Ты иди домой, я сам пойду посмотрю”. А я говорю: “Из-за меня с тобой тоже что-нибудь случится, нет, Мадар, я тоже пойду”. Ну, все-таки он меня не пустил, говорит: “Ты с нашими тут постой, я сам пойду посмотрю”. Пошел, посмотрел, пришел, говорит: “Тетя Эмма, там никого нету, гараж закрыт”. Мадар опять пошел, пришел, говорит: “Тетя Эмма, уже Алика убили, а Валера… там хрипит”.

Он хотел подойти, а эти сволочи сказали: “Близко не подходи, а то сейчас ты тоже будешь рядом лежать”. Он испугался – правда, молодой, – пришел и говорит: “Я пойду позвоню, может, скорая помощь придет, хоть Алика заберет, может, он жив останется…”. Они вместе росли в нашем дворе, друг друга хорошо знали, отношения все время были хорошие. И он пошел, хотел позвонить – ни один телефон не работает, телефоны отключили. Звонит, звонит, звонит, звонит – никто не отвечает.

Я поднялась наверх к соседке. Игорь говорит: “Вон две милицейские машины подъехали к ним, у них фары горят, а не трогают их, они так и лежат, где лежали, так и лежат…”. До четырех часов утра мы смотрели в окно, потом спустились в нашу квартиру. Я даже не разделась, на диване так вроде легла, чтобы он лег спать, а утром в шесть часов встала, говорю: “Игорь, ну, ты дома побудь, не выходи, никуда не ходи, я пойду посмотрю, папу надо найти, живого или мертвого, давай я пойду… и ключи отдам с работы”.

Я пошла в шесть часов в нашу больницу скорой помощи, смотрю – дверь морга открывают наш главврач и еще один другой врач. Я бегом пошла к ним, говорю: “Доктор, Шаген там?”. Он говорит: “Ты что? Шаген зачем должен быть здесь?!”. Я хотела идти туда, они меня не пустили. Там всего, говорят, четыре человека. Ну, наверно, они страшные были, поэтому меня не пустили. Они сказали: “Шагена там нету, Шаген где-нибудь живой, придет”.

Уже семь часов утра. Смотрю, одна бортовая машина, а там три милиционера. Наши сотрудники были рядом. Я говорю: “Сара-баджи, иди посмотри, наверно, Шагена привезли”. Я сказала, кричала, она пошла, вернулась, говорит: “Нет, Эмма, у него желтые туфли, это, наверно, молодой”. А у Шагена как раз были желтые туфли, светло-желтые, старые уже туфли. Как они так сказали – я сразу же догадалась. Я пошла, говорю: “Доктор, уже Шагена мертвого привезли”. Он говорит: “Ты что это без конца – мертвого, мертвого, Шаген живой”. Но потом все-таки пошел, вернулся и у него такой вид был… по виду я сразу поняла, что он мертвый. Они друг друга очень хорошо знали, Шаген у него долгое время работал. Я говорю: “Доктор, это Шаген?”. Говорит: “Нет, Эмма, это не он, это совсем другой человек”. Я говорю: “Доктор, зачем вы меня обманываете, ну, все равно я узнаю, если не сегодня, то завтра”. И он сказал… Я кричала, прямо в кабинете. Он говорит: “Эмма, иди, иди немножко успокойся”. А другая наша сотрудница потом сказала, что доктор говорил – это Шаген, но… совсем в страшном виде. Начали меня успокаивать: мол, это не Шаген. Через несколько минут другая работница пришла, говорит: “Ой, бедная Эмма!”. Как она так сказала – надежды больше не осталось.

А день был страшный, без конца убитых привозят, раненых.

Вечером меня проводили домой. Я сказала: “Игорь, папу убили”.

Уже первого числа утром опять оставила Игоря дома, сама пошла в больницу: надо хоронить как-то, надо что-то делать. Смотрю – больница окружена солдатами. В темное они одеты. “Эй, гражданка, гражданка, ты куда?”. Я говорю: “Я тут работаю”, а оттуда кто-то кричит: “Да, да, это наш повар, пустите”. Я пошла прямо к главврачу в кабинет, а там сидит человек из горздравотдела, он раньше у нас работал. Говорит: “Эмма, Шагена взяли в Баку. Ночью и раненых, и мертвых – всех увезли в Баку”. Я говорю: “Доктор, а как же хоронить?”.

Он говорит: “Это все мы организуем, ты не волнуйся, что надо будет – мы все сделаем, мы тебе скажем. Ты ночью где была?”. Я говорю: “Дома была”. Говорит: “Как дома была?! Ты одна дома была?”. Я говорю: “Нет, Игорь тоже был”. Говорит: “Дома нельзя оставаться, сейчас организуем “скорую помощь”, подожди, сейчас главврач придет, организуем “скорую помощь”, ты наденешь халат и один халат возьмешь для Игоря, пойдешь, Игоря, как больного, привезешь сюда, и здесь будете, потом посмотрим, посмотрим, что будет…”. Его фамилия Каграманов.

А нашего главврача зовут Садыхов Изят Джамал оглы.

Подъехала “скорая помощь”, я поехала домой, забрала Игоря. Его оформили как больного, нам дали отдельную комнату, бокс. В больнице мы остались до четвертого числа.

Приехала милицейская машина какая-то, говорят: “Эмма, пойдем”. А девочки, наши сотрудницы, как увидели милицейскую машину – встревожились: “Куда вы ее забираете?”. Я говорю: “Меня тоже убивать…”. А следователь говорит: “Зачем вы так, мы едем уточнить – это Шаген Саркисян или нет”. Поехали в Баку, в морг меня взяли… даже до сих пор не помню, какая это больница была… Следователь говорит: “Пойдем, надо уточнить, может, не Шаген?”. А я как эти гробы там увидела – друг на друге лежат, – я с ума сошла. Я говорю: “Я не могу смотреть, нет”. Следователь говорит: “А у него есть какая-нибудь – особая примета?”. Я говорю: “Дайте одежду, или туфли дайте, или даже носок – я узнаю”. Он говорит: “А на теле что-нибудь есть?”. Я говорю: “У него семь золотых зубов и вот палец на руке, половины большого пальца нет”. Шаген плотником был, травму получил на работе…

Принесли один рукав рубашки и свитер, который на нем был, они принесли, это все было сгоревшим… Как я это увидела – кричу: “О-ой, его эти гады жгли!”. Я кричала, не знаю, я упала… или сидела, не помню. А этот следователь говорит: “Ну ладно, ладно, раз уточнили, что это его одежда, вот и зубы у него… семь золотых зубов…”.

Четвертого числа мне сказали: “Эмма, ну, теперь уже можно хоронить Шагена”. Я плакала: “Ну как, как я могу хоронить Шагена, когда со мной только один сын, тем более, что он больной? Я родственникам должна сообщить, у него три сестры, я одна не могу это сделать”. Они говорят: “Ну ладно, ты положение знаешь. Как они из Карабаха приедут? Как они из Еревана приедут? Транспорта нету, невозможно это”.

Седьмого марта схоронила, а его убили двадцать восьмого февраля. В Сумгаите мы похоронили. Мне предлагали: ты где хочешь? Я сказала: “Я хочу в Карабахе, оттуда мы родом, мне давайте Карабах”, я кричу, а начальник похоронного бюро, что ли, говорит: Ты понимаешь, что значит взять в Карабах?! Это – поджог!”. Я говорю: “Какой еще поджог? Что, в Карабахе не знают, что ли? Весь мир сейчас знает, что их убивали, и я хочу взять в Карабах, у меня здесь никого нету”. Я умоляла, я просила, я убивалась, я даже на колени упала на пол. Он говорит: “Сейчас давай здесь похороним, через три месяца, через шесть месяцев, через год, если все успокоится, я помогу перевезти в Карабах…”.

Наш суд был первый в Сумгаите. 16 мая закончился. Убийца, Исмаилов Тале, на следствии говорил, как все было, а потом на суде он хотел… немножко туда-сюда… хотел смягчить свое преступление. Потом видеомагнитофон, что ли, принесли, показали, говорят: “Исмаилов, посмотри – это ты?”. Он говорит: “Да”. “Ну, посмотри, это все ты рассказывал, на месте происшествия что было, да?”. Говорит: “Да”. “А чего ты сейчас по-другому рассказываешь?”. Он говорит: “А может, я забыыыыл!”. Вот так.

Свидетели и сам он, преступник-гад, сказали, что, когда машина по улице Мира подъехала, там в толпе было около восьмидесяти человек… У Шагена была “Волга, ГАЗ-21”. Вот эти восемьдесят человек окружили машину, а среди них было восемь-десять человек активистов. Один из них был Исмаилов вот этот самый, Тале. Они, – неизвестно, кто – начали вытаскивать Шагена из машины. Ну, один говорит – с правой стороны, другой говорит – с левой стороны. Пиджак стащили с него. В пиджак он одет был. Ну, спрашивают его: “Ты кто по нации?”. Он сказал: “Армянин”. Ну, говорят, оттуда крикнули: “Раз армянин – убейте! Убейте!”. Начали его бить, семь ребер поломали, сердце… не знаю, там… там такое делали, что невозможно рассказывать. Потом, говорят, этот самый Тале… у него был арматурный прут. Он говорит: “Я взял, около куста лежал, оттуда я взял”. Мол, подобрал, а свидетели сказали, что у него был этот прут. Говорит: “Этим прутом два раза… один раз, – говорит, – или два раза я ударил по голове”. И говорит, что, когда бил, Шаген сидел на земле, а как ударил – он уже упал. В общем говорит: “Я ушел, там рядом жгли или что делали в квартире, убивали, – говорит, – обратно вернулся, посмотреть, ну что там Шаген, жив или что?”. Я говорю: “ Уточнить хотел, если он не мертвый, значит, еще раз ударить?”.

Ну, пришел, посмотрел – уже он мертвый там лежит. “После этого, – этот Тале, сволочь, говорит, – после этого я пошел домой”.

Я говорю: “Ты… ты… змееныш, – говорю, – ты вор или убийца?”. Деньги были в пиджаке у Шагена, часы на руке – сняли. Он говорит, что не брал.

Когда переворачивали и поджигали машину, этого Тале там не было, другие были. Кто был, кто переворачивал машину, кто жег машину – этого до сих пор не уточнили. Я следователю говорю: “Зачем суд идет, когда еще не знаете, кто машину сжег?”. Он что-то сказал, не поняла я его мысль. Ну, я, сказала: “Вы еще не все уточнили, по-моему, это несправедливо”.

Когда машину жгли, а он лежал рядом, от машины огонь на него перекинулся. В свидетельстве о смерти написали, что у него ожоговый шок, восемьдесят процентов тела сгорело…

Опять спрашиваю: за что убили? Мой муж работал плотником, он вообще мастер был хороший, все он умел, даже машину чинил сам, своими руками. У нас трое детей. Три сына. Со мной был только Игорь. Старший был в Пятигорске, а младший служит в армии. Без отца остались…

Я до конца суда не досидела. Когда прокурор зачитал, что к пятнадцати годам лишения свободы, я себе уже… с ума сошла, себе места не нахожу, говорю: “Как это так? Вы, – говорю, – читаете, что умышленное убийство, потом к пятнадцати годам лишения свободы?!”. Я кричала, я с ума сошла! Я говорю: “Дайте этого гада, своими руками…”. Ну, меня родственник удержал, и эти военные все там… Ушла я оттуда. Я говорю:

“Это не советский суд, это несправедливо!”. Вот так я кричала, сказала и ушла…

Я говорила, что 27 февраля, когда эти потоки шли по нашей улице, все кричали: “Да здравствует Турция!”. “Слава Турции!”. А когда процесс шел, я этому Исмаилову говорю: “Что это значит – “Слава Турции!”? Я до сих пор не понимаю, при чем тут Турция, мы же живем в Советском Союзе. Что, Турция тебе поможет или Турция тебе сказала – иди армян убивай? Я до сих пор не понимаю, зачем – “Слава Турции!”? Два раза я этот вопрос задавала и – без ответа… Никто не ответил…

19 мая 1988 г., Ереван

¹ Альберт и Валерий Аванесяны. См. рассказы Р. Аванесян и А.Балуян