Сумгаитская трагедия в свидетельствах очевидцев

Книга вторая

Опубликовано: Июнь 10, 2016

Анджела Еганян

Для женщины рождение ребенка всегда испытание, и волнующая радость ожидания всегда чуть-чуть смешана со страхом. Как обойдется? Может быть, именно поэтому женщина, в особенности молодая, в такой момент тянется к своей матери, хочет быть рядом с ней. Мать – это опыт, вера, спокойствие, надежность, защита. Сегодня, когда мы знаем все, что случилось, сами эти слова – “спокойствие”, “надежность”, “защита” – звучат чудовищно, если учесть, что в самый канун погромов я поехала к матери в Сумгаит.

Кто думал? Кто мог даже представить себе, что погромы возможны? Считайте меня наивной, говорите, что у меня, армянки, при нашей горестной национальной истории всегда должно быть обостренное чувство самосохранения… Наверное, должно быть. Но, очевидно, советские годы выветрили его у нас, дав нам, армянам, ложную уверенность в безопасности. На деле, как выяснилось, – пустышку.

Само слово “погром” было из другой, не нашей жизни. А в нашей жизни я, взяв с собой трехлетнего сына, 25 февраля 1988 года приехала к матери в Сумгаит. Получилось так, что с мужем мы разминулись. Он на два дня уехал в Минводы. Успокаивал, что через четыре дня приедет ко мне в Сумгаит, что к родам успеет. Как видите, бдительность у мужа была не выше, чем у меня. До страшных, кровавых армянских погромов в Сумгаите оставалось менее трех суток…

Первые два дня прошли в расспросах, разговорах, родители сообщали для других, может быть, и незначительные, а для меня интересные новости, что-то рассказывала я, – одним словом, это были обычные дни, обычная встреча дочери в отцовском доме.

Первое ощущение опасности появилось у меня 26 февраля, когда мы с мамой вышли прогуляться. И я впервые увидела черные толпы людей. Все были в основном в темной одежде. По улице шел черный поток, и от этой черной массы исходили физически осязаемые волны враждебности к армянам. У меня впервые появился страх за сына, за ребенка, который должен был появиться на свет, за себя, за родителей. До того момента страха не было. Это уже не было простым предчувствием. Черная толпа так подействовала на меня, что теперь я уже была почти уверена: случится что-то нехорошее, страшное.

Особенно страшно стало мне вечером 27 февраля. Весь вечер я была как на иголках. Я выходила на балкон и слышала крики толпы. Я спрашивала у мамы, что происходит. Мать успокаивала, уверяла, что ничего страшного нет. Наверное, мать была права, скрывая опасность. Думаю, мне стало бы еще хуже, знай я, что погромы, увы, уже идут… Я чувствовала, что приближаются роды, и не знала, как пройду к роддому. Я не могла представить, что надо идти мимо враждебной толпы. Вдруг это случится ночью? Что делать? Днем я так не боялась, хотя потом, после погромов, поняла, что это тоже было ложным ощущением: дневной свет не спас несчастных жертв от ужасной, мучительной смерти. Но тогда о погромах я еще не думала. Все происходило в центре. Гул, громкоговорители. Постоянно проезжали машины. Все это я видела с балкона, и мне было страшно.

Я решила дотерпеть до утра. Я только молилась, чтобы дотерпеть до утра. В 3 часа ночи начались схватки. Мать послала отца найти врача. Отец, вернувшись, рассказал о тревожной обстановке: накануне армян разогнали с базара, разбили киоски. До 8 утра я оставалась дома. Но дольше задерживаться было уже нельзя. В 8 часов мы – я, мама и папа – вышли на улицу, поймали такси. Роддом был в пяти минутах езды от нашего дома. Доехали благополучно.

В роддоме

Персонал роддома был, как бы мы сказали в советское время, интернациональный. Главврач – русская (но замужем за азербайджанцем). Женщина в регистратуре – армянка, тетя Эмма, односельчанка отца из Гадрутского района. Акушерка, принимавшая роды, – азербайджанка. Утром, ближе к обеду, в 11.30 у меня родилась девочка. Не знаю, было ли это связано с моими волнениями, но у ребеночка сразу же после рождения началось сильное расстройство. К счастью, все обошлось.

Медики и женщины-роженицы относились ко мне сочувственно. Лишь однажды медсестра-азербайджанка украдкой подошла ко мне и тихо спросила: “А ты не боишься, что ты, армянка, находишься здесь?”. Мне стало очень неприятно. Я боялась не столько за себя, сколько за родных. Что с ними? Ко всем приходили родные и близкие, лишь меня никто не навещал. И персонал, и роженицы старались успокоить меня, говорили, что виновных все равно найдут.

В тот же день, часов в 8 вечера (было воскресенье), женщины облепили окно. Я тоже подошла. В доме напротив горели квартиры. Между роженицами и врачами велись разговоры о том, что в городе идут погромы армян. Услышав о погромах и увидев, как горят дома, я страшно разволновалась. Что с сыном? Живы ли родители? Что будет со мной? Где муж? Не стал ли он жертвой, вернувшись в Сумгаит? Я ничего не знала, и эта неизвестность была хуже смерти, делалась просто невыносимой. Я решила, что любая правда лучше, чем неизвестность. Я пошла к главврачу и стала заклинать ее, чтобы она сказала мне всю правду о моих родных, какой бы горькой та ни была. Главврач (как я уже говорила, это была русская женщина) очень серьезно отнеслась к моей просьбе. Она достала бумаги, на глаз листов десять мелко напечатанного текста, с фамилиями погибших, и попросила отойти, пока она смотрит. Просмотрев список, сказала, что моих родных среди погибших нет. Я верила, хотела верить – и не верила.

Утром 29-го я бросилась искать телефон. Телефонная сеть еще работала. Позвонила домой, но телефон не отвечал. Длинные безответные гудки. Мне казалось, что я сойду с ума…

Нурия

Соседкой родителей была азербайджанка из Туркмении – Нурия Разакова. И если самое страшное миновало нашу семью, то спасением мы обязаны ей, Нурии. Она спрятала у себя моего сына и мать. Когда я убедилась, что телефон родителей не отвечает, то позвонила ей. Нурия взяла трубку, а потом подозвала к телефону маму. От нее я узнала, что нашу квартиру разгромили. Но подробностей мать не сообщила. Об отце также ничего не сказала. Об испытании, которое уготовила ему судьба, я узнала позже.

В Сумгаите было два роддома – новый и старый. Я лежала в новом, а в старый привозили женщин, девушек и даже детей, пострадавших от погромщиков. Озверевшая толпа насильников не жалела даже двенадцатилетних девочек. 29 февраля всех рожениц-армянок забрали из роддома, осталась только я одна. То, что довелось нашей семье морально пережить во время погромов, вы можете себе представить. Но физически пострадал лишь отец.

Отец

Когда Нурия в самую трудную для нас минуту предложила свою защиту для всей семьи, отец решил остаться в собственной квартире. Он сказал, что если все будут отсутствовать, то погромщики поймут, что мы где-то прячемся, и в конце концов всех найдут. И все могут пострадать. Он решил остаться, так будет меньше подозрений, и у матери и его внука (моего сына) больше шансов спастись. Будь что будет. Так мой отец добровольно выбрал участь заложника.

Погромщики стали ломиться в дверь, он не открывал, а когда дверь подожгли, прошел в ванную, пытался дозвониться в милицию. Милиция, конечно, не отвечала. Наконец погромщики ворвались в квартиру, двое бросились в ванную, а несколько человек в гостиную. Отцу было шестьдесят лет. Двое начали избивать отца, а один так двинул ему палкой по голове, что он сразу потерял сознание.

В квартире родителей имелся бар с различными напитками. Ворвавшиеся в гостиную погромщики, обнаружив отличные напитки, немедленно приступили к делу, крикнув товарищей, добивавших моего отца. Решив, что с хозяином квартиры покончено, эти двое присоединились к остальным. Когда через несколько минут отец пришел в сознание, пир был в самом разгаре. Из гостиной доносились смех и громкие крики. Отец осторожно выполз из квартиры, кое-как спустился по лестнице и бросился к морю (там было безопаснее) – благо, мы жили недалеко от моря. У берега выждал несколько часов.

Рассказывать мне осталось немного. Военные составили акт, что наша квартира разграблена, и почему-то сняли отпечатки пальцев. Родителей военные забрали в санаторий “Химик”, где они временно жили под охраной войск.

Муж

26 февраля у сестры мужа, жившей в Минводах, был день рождения, и свекровь решила поехать к дочери. Мой муж сопровождал ее и затем сразу же выехал ко мне. 29-го прибыл в Сумгаит. На станции всех сумгаитских высадили. Сказали, дальше добирайтесь, как можете. Сообщили, что идут погромы, что лучше туда не ехать. В папахе, с усами, муж очень походил на азербайджанца. Свой паспорт он спрятал в сапоге.

На “Москвиче” поехал в Сумгаит. При въезде в город автомобиль остановила толпа, человек триста-четыреста. В черной одежде, глаза налиты кровью. Многие, видимо, под воздействием наркотиков. Когда машину остановили, к ней сразу же бросилось несколько человек. Первый вопрос: “Армянин?” Муж очень грубо ответил: “Нет!” Он уверен, что именно грубость спасла его. Если бы нашли паспорт, то сразу растерзали бы. На беду, водитель-азербайджанец очень походил на армянина. Шофер чуть не погиб: хорошо, что у него был паспорт, но пока все выяснилось, успел получить несколько ударов.

Не искушая далее судьбу, шофер-азербайджанец с моим мужем заводскими и проселочными дорогами выехали из города в сторону станции Насосная. Оттуда муж направился в Сиязань. Все это время пытался что-нибудь узнать о семье, но безрезультатно. Он не знал, живы мы или нет. Через несколько дней приехал в Сумгаит и забрал меня из роддома. Так кончилась моя сумгаитская жизнь.

Я прожила в Сумгаите более двадцати лет. Там окончила школу (8 классов), музыкальное училище. За год до погромов заочно окончила Музыкально-педагогический институт им. Гнесиных, во время учебы два раза в год ездила в Москву на сессию. Сумгаит был только малой частью страны, которую я считала своей. Это была другая жизнь, с другими заботами. Сегодня я живу в Армении, и та страна и та жизнь кажутся мне далекими, как будто это все было с другим человеком.

Февраль, 2001г.
Источник: Армянский Вестник
Взято с сайта sumgait.info