Геноцид длиною в век

Бакинская трагедия в свидетельствах очевидцев

Книга вторая

Опубликовано: Июль 14, 2017

Роза Касьян

Мои родители родом из Армении, из села Цахкунк, это рядом с Севаном. Оба в юном возрасте оказались в Баку, там встретились, поженились и остались жить.

Я родилась в Баку, была поздним ребенком у родителей. Папа ушел на войну, попал в плен и провел у немцев три года. Он мне рассказывал, что, когда их освобождали, спросили, куда они хотят поехать – в Америку или вернуться в Союз? Папа решил вернулся и был сослан в Сибирь, в город Чита. Прожил там восемь лет, пока Сталин не умер. Женился, создал новую семью. Но при первой же возможности вернулся в Баку, к маме. Это было в 1954 году, я родилась в 1955-м, когда маме было уже за 40.

Работала я на киностудии «Азербайджанфильм» гримером, а муж мой был там же киноинженером, он закончил институт в Ленинграде. В 1984 году у нас родилась дочь, все вроде было нормально. Но как-то мы пришли на работу, а там шушукаются, шум такой стоит, и все повторяют: «Сумгаит, Сумгаит…» И говорят, что там что-то страшное произошло. Уже группу сформировали в документальном отделе, которая должна была поехать снимать.

Через несколько дней они привезли отснятые в Сумгаите кадры. Но сказали, что это для закрытого просмотра, только для азербайджанцев. Моя комната была связана с дубляжной студией, однако я могла только слышать звуки, изображения не видела. Слышала разговор операторов, которые снимали. Они не в состоянии были говорить о том, что видели, такой это был кошмар. Дубляжную закрыли, и никто не мог видеть эти кадры. Но азербайджанцы сами жутко переживали, просто были в шоке, не ожидали, что вот такое могло произойти.

Мы, конечно, сильно испугались. Муж очень похож на русского, мама у него русская, меня почему-то все принимали за еврейку, поэтому нас как-то мало трогали. Но я знаю, что к армянам подходили и просили уезжать из Баку. И я все время своему мужу говорила, давай уедем, смотри, что творится. Наступил день, когда к нам прямо на киностудии «Азербайджанфильм» подошли несколько человек и сказали, что мы должны уехать. Это были не сценаристы, не режиссеры, не актеры – они все попрятались, боялись за себя. В основном в травле армян принимали участие сторожа, пиротехники, рабочие. Они били себя в грудь, выкрикивали всякие лозунги. В гримерной я дружила с одной девушкой, которая теперь бросала мне в лицо: «Ты должна убираться отсюда!», хотя раньше ела и пила со мной, приходила ко мне в гости… А теперь орала: «Если ты не уедешь завтра, мы будем вас резать, как турки резали в 1915 году!»

Это было уже осенью 1988-го, в ноябре. Обстановка так накалилась, что мы все, с родителями и родственниками уехали в Москву. В первый раз, когда уезжали, было нормально, никого не было в аэропорту. Нам помогли знакомые с «Мосфильма» – поселили в гостинице «Белые столбы» при киностудии. Мы там прожили полтора месяца, а потом нам начали присылать телеграммы, мол, возвращайтесь, в Баку все хорошо, все нормально.

Я, честно говоря, возвращаться не хотела, но вынуждена была, чтобы не остаться одной с дочкой в Москве. На бакинской киностудии все встретили нас доброжелательно, говорили, дескать, как хорошо, что вернулись. Вели себя так, будто ничего никогда не было. Но страх у нас внутри остался: как-то незаметно для себя самого ты оборачивался, оглядывался, боялся… Прошло несколько месяцев – и все началось по новой, но уже не скрыто и исподтишка, как раньше, а массово и открыто. Это была уже совершенно другая обстановка.

У каждого в жизни есть моменты, которые западают в память, и ты сама понимаешь, что обязана это помнить. Одно из таких воспоминаний для меня – площадь у Дома правительства, где собрались армяне, чтобы высказать свое возмущение. Там было, наверное, человек пятьсот-шестьсот. И там я впервые в жизни увидела, как плачут мужчины. Меня это поразило, я была просто в шоке. Поняла, что все настолько серьезно, что обратной дороги нет и не будет. Видеть взрослых, по 50–60 лет, мужчин, которые плача рассказывают о том, что с ними делали, как избивали, издевались, как сжигали их машины…Это было очень тяжело и страшно.

Я вернулась домой и сказала мужу, что надо уезжать. А он ответил, что, мол, все нормально, чего паникуешь? Но второй звоночек прозвенел очень скоро. Ехала я как-то в маршрутке, а все остальные пассажиры были мужчины, человек десять. К этому времени демонстранты уже ходили по улицам и орали. Сижу, повернувшись к окну. И видимо, по тому, как я сидела, они поняли, что я боюсь. И тот, кто рядом сидел, спрашивает: «Эрмени?» Я не знала, что делать, повернулась лицом к нему, чтобы сказать нет, и вдруг за мной мужчина, тоже азербайджанец, ему говорит: «Что ты хочешь? Не армянка она, что тебе надо от нее?» И тот сразу заткнулся. Я приехала домой, и все это мужу рассказала, потом побежала за дочкой в детсад, привела ее домой. Вдруг в дверь постучали. Я открываю, на пороге стоит воспитательница дочери, она недалеко от нас жила, лезгинка. И говорит: «Роза, сегодня я была свидетельницей того, как собирали списки у директора детсада, она дала им списки армянских детей». Муж у воспитательницы был милиционер, она сказала, что поговорила с ним и он велел ей забрать нас к себе, потому что сегодня ночью будут ходить по квартирам.

Это был июнь 1989 года. Я, естественно, все мужу своему рассказала, давай, говорю, пойдем к ним. Он опять отказался. Я говорю, а вдруг придут ночью. Он топор принес, положил около двери. Остались. Муж скоро уснул, а я сижу. Дочь моя тоже, она весь разговор наш слышала. Я думаю, надо что-то делать. Разбудить мужа не могу. Не знаю, где у него инструменты лежат. Нашла какой-то нож… Говорят, в экстремальной ситуации у человека появляются силы, и он способен сделать такое, чего потом никогда не сумеет повторить. И даже не сможет понять, как он это сделал. Вот такое произошло со мной. Я дождалась полуночи, взяла нож, еще какую-то железку, табуретку, и пошла вниз. А у нас в подъездах такие щиты висели с фамилиями жильцов, с массивными набалдашниками. Я встала на табуретку и начала выковыривать эти набалдашники, на которых держалась доска с фамилиями. И каким-то невероятным образом за час я выковыряла их. Руки были в крови, грязные, израненные… Взяла этот железный щит, на котором была моя фамилия Касьян, и пошла наверх. Дома положила его на балконе между досками, чтобы вообще не было видно. У меня было такое чувство облегчения, что никто меня не увидел, что доски с фамилиями нет, и они не смогут нас найти. Потом ночью я слышала, как ходили внизу, шум был, но никто не поднялся наверх.

Я так и проспала эту ночь на стуле, сидя. И вдруг дочка утром просыпается с криком: «Ой, мама, нас азербайджанцы не убили!» Представляете? Ей было тогда четыре года. Я про себя думаю: это все. И говорю мужу, ты как хочешь, а я уезжаю. Быстро покупаем билеты и – прочь отсюда... Он согласился. Но какие там билеты! Обстановка такая, что к кассе подойти невозможно, даже просто выйти из дома страшно. Ничего абсолютно с собой из дома не взяли – только одну сумочку, дверь закрыли и ушли. Поехали к его родителям. Потом Слава позвонил своим друзьям-азербайджанцам, которые достали нам билеты на самолет. А аэропорт был уже перекрыт, всех по дороге останавливали, убивали или избивали. Тогда нам достали билеты на поезд. Ехать из Азербайджана до Дагестана долго, часов шесть. Сидим в купе затаившись и вдруг слышим: «Армяне у вас здесь есть?»

А наш проводник и сам не знал, что мы армяне, поэтому ответил, что нет. А эти все упорно хотели посмотреть сами. Уже вечер, темно. Никто, кроме меня, не воспринимал, насколько это серьезно. Может потому, что у меня дочь была. Всем казалось, что не могут людей просто так взять и убить. Я встала и начала держать ручку. Снаружи дергают, пытаются открыть, а проводник все твердит, что там нет армян, только русские. Они не смогли открыть и прошли дальше. И вдруг мы слышим душераздирающий крик. Орут «Армяне, армяне!», и начинают вытаскивать из купе семью. Мы слышали детские голоса – девочки, потом и мальчика. И женщина кричала: «Помогите, убивают…»

Муж хотел выйти. А я держу ручку и говорю, ты что, с ума сошел? А он все хочет меня оттолкнуть и выйти помочь этим несчастным. Откуда у меня столько сил взялось – не знаю, но я его так толкнула, что он отлетел к стене. Я сказала: «Ты пойдешь туда, они придут сюда. Ты ничем не сможешь помочь. Их там много, подумай о нашей дочери, подумай, что они могут сделать с ней на наших глазах!» Я потом просила у Господа прощенья за то, что не разрешила своему мужу пойти на помощь, но с другой стороны думала, что он ничего не смог бы сделать. Потом мы узнали, что этих людей выставили из поезда и оставили там, на остановке, в Азербайджане… Что с ними стало, остались ли они живы или убили их – не знаю.

Вот в таком состоянии мы ехали остальной путь, и только когда пересекли границу с Дагестаном, вздохнули спокойно. И я знала тогда, что больше никогда в жизни не вернусь и никогда в жизни не вспомню добрым словом Баку, потому что предательство города и людей никогда не простится. Я ругаю своих родителей за то, что они остались в этом городе жить, что не уехали обратно на свою родину. Какой интернационализм, о чем вы говорите? Мне было пять-шесть лет, когда вдогонку уже кричали: «Эрменигызы (армянская девочка. – Ред.)». Они никогда не забывали, что мы армяне, а мы не могли забыть, что они азербайджанцы. Это было в Баку всегда, что бы кто ни говорил.

Мы приехали в Москву, прожили там два года, потом уехали в Америку. Когда на собеседовании я рассказывала историю про детский садик, сотрудница посольства, американка, заплакала…

Лансинг, штат Мичиган, США.
09.04.2016 г.